arrow-downcheckdocdocxfbflowerjpgmailnoarticlesnoresultpdfsearchsoundtwvkxlsxlsxyoutubezipTelegram
«Свобода и обида» сэра Питера Стросона. Предисловие переводчика
Автор:   Евгений Логинов
Художник:   Юля Королькова

Питер Стросон — один из самых влиятельных оксфордских мыслителей ХХ века. В своих произведениях он разрабатывал проблемы философии языка, логики и метафизики. Стиль Стросона характеризуется раскованностью и свободой, характерной для многих оксфордских философов того периода. Эти свойства делают многие произведения Стросона (и его коллег) очень богатыми мыслью. Но одновременно с этим раскованность порой оборачивается энигматичностью, которая продуцирует различные толкования того, что было сказано, казалось бы, с намерением быть ясным.

Русскоязычный читатель уже имел возможность познакомиться с некоторыми идеями Стросона: с его критикой теории дескрипции Б. Рассела (см., напр., [Стросон 1982]); развиваемым Стросоном взглядом на истину ([Стросон 1998], мы анализируем этот взгляд в [Беседин и др. 2019, 67–68]); его фундаментальным метафизическим трудом «Индивиды» [Стросон 2009]; тем отпором, который он вместе с Г.П. Грайсом дал натуралистической революции У.В.О. Куайна [Грайс, Стросон 2012], и некоторыми другими его идеями. Особенно привлекают отечественных философов наиболее классицистская, «кантианская» сторона работ Стросона (для примера см. [Брюшинкин 2011; Блохина 2012; Чалый 2017]), что неудивительно, учитывая силу кантоведческих традиций в нашей стране и ту огромную роль, которую Стросон сыграл в истории кантоведения англоязычного (подробнее об этом см. [Хауэлл 2017]).

Хотя роль Стросона в историко-философских штудиях огромна, судьба его наследия в теоретической философии неоднозначна. Создаваемая им метафизика не произвела впечатление на современников и почти не востребована и по сей день, несмотря на то, что метафизика сегодня может быть описана как активно развивающаяся академическая дисциплина. Во всяком случае, мне об этом впечатлении и об этом влиянии неизвестно. Логические идеи Стросона, насколько я могу судить, тоже не стали частью логического мейнстрима — опять же, несмотря на расцвет логической науки в наше время. Парадоксальным образом самым востребованным фрагментом наследия Стросона оказался, как представляется, тот, который сам он, судя по всему (см., напр., [Strawson 2008, xxvii]), вовсе не считал своей величайшей заслугой, — его моральная философия (ее анализ см. в [Беседин 2015; Чалый 2015]).

Юля Королькова_Стросон для 6, финальная версия.jpg

Основная идея Стросона в области моральной философии проста: мы должны обратиться к анализу нашей действительной моральной жизни в поисках оснований для наших теорий. Если мы перестанем рассматривать себя как оторванных от жизни философов, то по крайней мере некоторые старые философские споры можно будет окончить. Такая идея может звучать антифилософски или скептически, но Стросон использует ее продуктивно: твердо стоя на почве моральной жизни, он предлагает свое решение проблемы свободы воли и детерминизма. Оно состоит в том, что тезис детерминизма не связан с той свободой, которая нужна нам для того, чтобы быть морально ответственными. Это решение, отрезающее проблему моральной ответственности от метафизики, породило ее современное обсуждение. Можно сказать, что до Стросона «моральная ответственность» не была темой среди других философских тем, особой областью философского исследования.

Впрочем, всякая новизна относительна. Так, Дж. Уоллес предполагает, что в одной из проповедей Дж. Батлера мы находим предвосхищение идей Стросона [Wallace 1994, 8; Butler 1841, 77–87]. В.В. Васильев утверждает, что положение о том, что «моральные реакции зависят не от абстрактных рассуждений, а от природных чувств и импульсов» [Васильев 2020, 353–354], сердце моральной философии Стросона, является важным и для философии Юма [1.]. И Уоллес, и Васильев правы. Можно пойти и в более глубокую древность: разве не обсуждает ответственность Аристотель в «Никомаховой этике» (III. 1–5) и в «Эвдемовой этике» (II. 7–9)? Дж. Барнс считает возможным находить рассуждения о моральной ответственности уже у софистов [Barnes 1982]. Но факт остается фактом: до Стросона мы не обнаруживаем того расцвета теорий моральной ответственности, которое наблюдается сейчас, и этот расцвет непосредственно связан именно со Стросоном.

Главной работой Стросона по моральной философии является его лекция 1960 года «Freedom and Resentment», опубликованная в 1962 году, перевод которой и представлен ниже. Проблемы с ее переводом возникают уже с названия. Слово «resentment» в наших философских кругах ассоциируется скорее с идеями Ницше, а это не тот контекст, который нужен. Поэтому калька исключается. Остаются адаптирующие переводы: негодование, возмущение, обида… Единственно правильного варианта тут, полагаю, нет: терминология моральной психологии — вещь искусственная. Например, Стросон считает, что resentment возникает во мне, когда ущерб причинен мне, а, например, indignation (что также можно перевести на русский как «негодование» и «возмущение») — когда ущерб причинен третьим лицам. Ясно, однако, что в обычной английской речи эти слова не различаются так строго. Для перевода я выбрал слово «обида» как аналог «resentment» именно в связи с личностным аспектом, который в русской «обиде» выражен, как мне кажется, чуть сильнее, чем в русских «негодовании» или «возмущении». Фразы «Я негодую» и «Я возмущен» представляются мне более высокопарными и обязывающими, чем фраза «Я обижен». Против варианта «обида» можно возразить, указывая на то, что resentment в большей степени связан с некоторыми проявлениями чувства, чем обида, которую можно и затаить. Этим аспектом я, однако, пренебрег, так как тема выражения эмоций в противоположность их утаиванию у Стросона не так важна; важно фактические наличие эмоций. Кроме того, я не вижу никакой проблемы в том, чтобы испытывать любую эмоцию и никак этого не показывать. Против данного переводческого решения можно было бы также заметить, что в русском языке обида — это один из видов возмущения. Однако такое понимание обиды не кажется мне обязательным. Оно возможно, если не связывать с возмущением яркого проявления оскорбленных чувств. Но если такую связь предполагать, на что, как мне кажется, у нас есть все права, то обида как то, что может быть тихим и не обременяться явным проявлением, оказывается скорее лишь чем-то сродни возмущению, чем его подтипом.

Еще два трудных для перевода слова — это «blame» и «agent». Первое я передаю как «осуждение», оставляя «порицание» для «condemnation». Тут главное не смешивать разные английские слова в переводе, хотя особой естественной разницы между осуждением и порицанием, blame и condemnation, я не вижу. «Agent» я перевожу словом «деятель», дабы не создавать у читателя ощущения шпионского романа. Мне известно, что многие отечественные аналитические философы используют слово «агент», но оно, я полагаю, связано главным образом либо с представительством, либо с факторами неживой природы (например, в химии или медицине). Впрочем, в основном мое решение основано лишь на эстетических предпочтениях: ни у «агента», ни у «деятеля» нет в точности нужного здесь смысла.

Пожалуй, самый трудный для перевода термин Стросона — «reactive attitude». Я предполагаю, что тут терминология Стросона наследует терминологии Ч. Стивенсона, у которого термин «attitude» является чем-то вроде непропозиционального аналога кантовских максим [Hare 2002, 288]. Видимо, частично из-за влияния Стивенсона термин «attitude» становится общеупотребимым среди англоязычных этиков. До того это слово использовалось не терминологизируясь — например, в общей философии, в выражениях вроде «the attitude of mind», умонастроение или склад ума (см. такое употребление, например, у Спенсера [Spencer 2009, 4], оригинальная публикация 1862 года), и в более строгом смысле — в литературной критике, например у А.А. Ричардса [Richards 2001, 102–103], у которого термин «attitude» прямо ассоциирован с эмоциональными, неинтеллектуальными «responses» — ответами, откликами, реакциями. В сочетании с прилагательным «reactive» термин «attitude» изредка использовался в психологических и психиатрических работах [Carr 1925, 296; Mira y López 1943, 119], в текстах психоаналитиков [Glover 1956, 148] и трудах по педагогике [O'Shea 1912, 292]. В философию морали понятие «reactive attitude» вводит, судя по всему, именно Стросон.

Что касается существительного «attitude», то со стилистической точки зрения его лучше всего, пожалуй, было бы передать как «отношение», имея в виду некий характер мыслей, чувств и поведения по отношению к другому лицу, как, например, в выражении «Я отношусь к ней с нежностью». Однако такой перевод, кажется, смешивал бы «attitude» с «relationships», межличностными отношениями типа дружбы, родства и т.п., что могло бы рождать совершенно неверное понимание текста Стросона. Устойчивым переводом для «attitude» в психологической и философской литературе является «установка», понимаемая как готовность действовать и вести себя определенным образом в некоторых обстоятельствах. В некоем синкретичном смысле — в смысле характера мыслей, чувств по отношению к другому лицу, отражающемуся в предрасположенности к определенному характеру поведения (не обязательно имеющему возможность осуществиться актуально) в отношении этого лица — термин «установка» в последние годы довольно устойчиво используется как аналог «attitude» в дискуссиях о моральной ответственности среди отечественных аналитических философов, и я следую этой традиции.

Прилагательное «reactive» дает не меньше поводов для раздумий. Образованное от существительного «reaction» — реакция, ответ, отклик, — оно призвано показать, что установки в отношении другого лица, о которых идет речь, формируются вследствие некоторого его поведения, действий, слов, проявленного отношения и т.п. в качестве реакции и ответа на них. В этом смысле, опять же, с точки зрения стиля лучше всего, наверное, было бы перевести «reactive» как «ответный». Но в дискуссии о моральной ответственности, строящейся в основном вокруг Стросона, принято различать «reaction», «response» и «answer». И если уж за чем-то из этого резервировать слово «ответ», то явно не за первым. Вариант «реагирующая установка» кажется мне неточным, так как реагирует не установка, а человек с помощью установки. Прилагательное «реакционная», образованное от русской «реакции», имеет совершенно неподходящий тут смысл. В итоге я предпочел прилагательное «реактивный».

Я понимаю, что по-русски фраза «реактивная установка» скорее может вызвать ассоциации с военной техникой, но это та жертва, на которую я готов пойти. Такое решение, на мой взгляд, позволяет сохранить терминологическое единство проблемного поля (где слово «ответ» чаще используется для «answer» или «response») и подчеркнуть, что речь идет о новом, специальном и техническом термине.

Статья «Свобода и обида» была впервые опубликована в 1962 году в «Proceedings of the British Academy». Затем она неоднократно переиздавалась. Настоящий перевод выполнен по изданию [Strawson 2008, 1–28]. Печатается с разрешения Галена Стросона, сына философа, распорядителя его литературного наследия.

За обсуждение терминологических тонкостей я благодарю В. Васильева, М. Гаврилова, А. Беседина, А. Мишуру и С. Левина. Особую благодарность выражаю А. Мерцалову и А. Юнусову.


Рассылка статей
Не пропускайте свежие обновления
Социальные сети
Вступайте в наши группы
YOUTUBE ×