В стоящем на дворе 2020-м году, мягко говоря подточившем надежные и привычные способы бытия, в Библиотеке журнала «Логос» вышла книга философа и переводчика Дмитрия Кралечкина с резонирующим с сегодняшним днем названием «Ненадежное бытие. Хайдеггер и модернизм» [Кралечкин 2020] [1.]. Она представляет собой собрание эссе, нащупывающих различные проблемные точки на неоднородном и местами далеком от гармоничности теле «философии Хайдеггера» и объединенных общей стратегией, которую очерчивает автор во введении: замысел книги заключается в том, чтобы за известными антимодернистскими выпадами Хайдеггера обнаружить модернистские элементы в его собственном дискурсе. Так что можно сказать, что одной из своих сторон данная книга укладывается в жанр «расследований против Хайдеггера», стремящихся раскрыть, что «старый лис», оказывается… СТАРЫЙ ЛИС! Однако этой направленностью книга не исчерпывается, поскольку предлагаемый текст представляет собой совсем не тривиальный для русского хайдеггероведения «игровой», местами дерридианский опыт чтения Хайдеггера. Первая часть названия книги, как мы видим, говорит о тематике «ненадежности», и, кажется, выбранный здесь для бытия эпитет вырывается — в лучших постмодернистских традициях — из-под власти самого автора. «Ненадежность» в итоге начинает характеризовать не только обнаруживаемые уязвимости, бреши и прорехи хайдеггеровских концептуальных построений: само чтение книги постепенно начинает перформативно воспроизводить опыт «ненадежности», вовлекая читателя в водоворот идей, перекличек, отсылок, недоговоренностей, заставляя завороженно наблюдать за танцующими буквами текста и испытывать от этого даже некоторое головокружение. Автор сразу оговаривается, что он не собирается углубляться в подробные историко-философские разборы отдельных текстов (поэтому не стоит ожидать от этой книги каких-либо поддающихся четкой формулировке и систематизации «открытий» с точки зрения научного хайдеггероведения) [2.]: путешествие по книге оказывается дрейфованием (прибегаю здесь к активно используемому в книге слову) по всему срезу хайдеггеровского письма и самого хайдеггеровского «лица», с временными постановками на якорь у берегов «Бытия и времени» и «Черных тетрадей».

В весьма ненадежном положении оказывается и читатель, которому нужно что-то сказать о книге, поскольку она успешно справляется с задачей выбивания почвы из-под ног не только Хайдеггера, но и всех остальных; так что, кажется, наиболее подходящий подход к ее чтению — не искать какой-то твердой почвы, а запрыгнуть к автору на корабль, пусть даже без приглашения, и вместе с ним дивиться обнаруживаемым на пути диковинкам. Отсюда, собственно, и название рецензии: «Норы, заговоры, инструменты». Это образы, которые первыми приходят на ум, когда окидываешь мысленным взором проделанное путешествие по неспокойному, вздыбливающемуся морю данного текста. Каждый из этих образов тематически связан с наиболее интересными, на мой взгляд, философско-игровыми разборами, которые осуществляет Кралечкин, поэтому стоит остановиться на них чуть подробнее.

Во-первых, сама эта троица в названии, конечно, не исчерпывает диапазона тем, охватываемых книгой: здесь мы встречаемся и с любопытным истолкованием хайдеггеровской категории «падения» (Verfallen) через образ дрейфа, и с сопоставлением «падения» с неэффективностью демократии как режима отложенного решения (тут автор проводит развернутую аналогию между хайдеггеровским истолкованием несобственной временности и критикой демократии У. Липпмана), и с объяснением обращения Хайдеггера к Древней Греции как эффекта модернистского колониализма, и с попыткой обнаружить в Хайдеггере модернистского автора через пространство его творческого обособления и самоизоляции — «хижины». Говоря о последней, нужно отметить, что она несколькими извилистыми интерпретативными шагами превращается в «явочную квартиру», место продумывания Хайдеггером метафизического «заговора против бытия», да и вообще всей «истории бытия» как истории заговора.

Заговорщическая атмосфера создается автором книги сразу на нескольких планах: помимо вышеуказанной «явочной квартиры» и разбора причин, почему в своих текстах Хайдеггер использует «заговорщических» актантов вроде «мирового еврейства», «русских» или «немцев», мы встречаемся на страницах «Ненадежного бытия» с достаточно любопытным истолкованием знаменитого «дела Хайдеггера», подогреваемого в последние годы выходом «Черных тетрадей». Здесь Кралечкин пытается избежать собственной локализации в оппозиции обвинителей и апологетов философа и вместо этого предлагает поставить на первый взгляд довольно странный вопрос: «А почему вообще возникает необходимость в биографии Хайдеггера? Почему именно хайдеггеровскую философию оказывается так трудно отделить от его фактической жизни?». Думаю, что любой, кто когда-либо присутствовал на конференциях по Хайдеггеру, согласится, что сложно найти другого философа, обсуждение идей которого так часто норовило бы скатиться к обсуждению деталей его политического и морального портрета. Можно было бы предложить множество ответов на указанный вопрос, но в данном случае авторская позиция представляется действительно оригинальной: исходя из своей интерпретации Хайдеггера как самоизолирующегося основателя «другого начала», Кралечкин противопоставляет его другим основателям дискурсов, таким как Маркс или Фуко. По мнению автора, Хайдеггеру не удается создать именно новые дискурсивные практики, его критика модернизма не предлагает реальных альтернативных стратегий, что приводит к тому, что «он, все больше исключаясь из нормативного распределения философских проблем и направлений (Хайдеггер — не феноменолог, не экзистенциалист и даже не онтолог), становится виртуалом и троллем самого себя, множеством дублирующих друг друга аккаунтов, которые монотонно ссылаются на свое собственное величие» (с. 121). Это же, в свою очередь, оборачивается «идиоматизацией Хайдеггера как “автора”, у которого не остается никакого содержания, кроме своего собственного. <…> Соответственно, “биография” — лишь один из осадков такого рода разрывов, которые, стремясь покончить с “идеями” (прежде всего, привычными и расхожими), с “теориями”, общепринятыми концепциями, унаследованным словарем, испытывают своего рода дефицит содержания, который компенсируется из двух источников — языка и жизни» (с. 196). Здесь, конечно, можно спорить о том, насколько Хайдеггеру действительно не удалось пробиться к «новым» началам мысли и не являют ли собой, скажем, деконструкция Деррида, экзистенциалистская психология и другие практические и теоретические области, почерпнувшие хайдеггеровскую терминологию, как раз пример дискурсивных практик, основанных философом; однако, безусловно, автору книги удалось ухватить что-то от атмосферы смыслового голода, который возникает при чтении хайдеггеровских рассуждений о «другом начале». Вопрос здесь стоит, скорее, о продуктивности данного смыслового голода: по Кралечкину, он приводит не к продумыванию новых возможностей мысли, а к обращению к более осязаемому материалу, т.е. к самой хайдеггеровской «жизни».

А что же о норах и инструментах? Через них мы заходим на другую обширную территорию, которую разрабатывает автор книги. Они связаны между собой, поскольку касаются проблематики «аутентичности», в которой Кралечкин видит одно из самых болезненных мест хайдеггеровской философии. Автор проводит обширную интерпретационную работу, чтобы показать, что, идет ли речь об «аутентичном существовании» как альтернативе неаутентичному «падению» или об «аутентичном инструменте» как альтернативе техническому средству, эта самая «аутентичность» является просто фоном для критического вскрытия неаутентичного, сама по себе не представляя чего-то содержательного и поддающегося определению. Такое зависимое положение аутентичности выдает, что хайдеггеровская мысль все еще движется в плоскости модернистской проблематики, так как сама оппозиция аутентичного-неаутентичного является, по Кралечкину, наследием модерна. Именно в силу неопределенности данной оппозиции границы между миром аутентичных инструментов, где все служит своей цели, и миром техники остаются для самого Хайдеггера не до конца проясненными и хрупкими. Еще одним ответвлением данной проблематики является интерпретация Кралечкиным хайдеггеровских рассуждений об аутентичности с точки зрения «модернистской» оппозиции безопасности и эффективности (или надежности и юзабилити). В этом пункте мы встречаемся с удачно подобранным автором образом кафкианской «норы» из одноименного рассказа. Через нее автору удается проиллюстрировать парадоксальность отношений открытости и закрытости, выступающих одним из концептуальных стержней хайдеггеровской мысли. По мнению Кралечкина, Хайдеггер в итоге не справляется с поставленной задачей построения совершенного «дома бытия», представляющего собой место «надежной», т.е. гарантированной открытости бытия, ведь само бытие оказывается у Хайдеггера «закрыто», т.е. отгорожено, обезопашено от всего неаутентичного: хижина вновь превращается в конспиративную квартиру, доступ к которой открыт только самому Хайдеггеру.

Нельзя сказать, что интерпретативные сложности, нащупанные Кралечкиным, являются абсолютно новыми для хайдеггероведения, однако в любом случае следует отметить незаурядность и даже некоторую игривость, с которой к ним подходит автор. Обнаруживается ли в результате его философской интерпретации Хайдеггер как модернист? Вроде бы обнаруживается, но как эдакий персонаж с кубистических полотен Пикассо, как модернист со смазанным лицом (а с другой стороны, каким еще, как не смазанным, может быть лицо человека модерна?), поскольку сам модерн в тексте определяется не четко, а как совокупность проблемных полей, следы которых автор обнаруживает в текстах Хайдеггера. В конце предпринятого ненадежного путешествия с некоторыми надежными результатами остается, правда, вопрос: не является ли «модернист» тоже только одной из этих перспектив-плоскостей, из которых составлено ускользающее лицо Хайдеггера?