arrow-downcheckdocdocxfbflowerjpgmailnoarticlesnoresultpdfsearchsoundtwvkxlsxlsxyoutubezipTelegram
Энциклопедия

Действие

Если голова человека наклоняется, то он мог наклонить ее или не делать этого, и в случае, если он двигал ею, это действие он мог инициировать, или же его вызвало в качестве пассивного какое-то другое занятие. Если человек совершил это действие, то он мог сделать это намеренно или случайно. Эта небольшая подборка контрастов (и иных, схожих с ними) послужила причиной возникновения вопросов о природе, типах и специфичности действия. Кроме самого движения, поворот головы может означать также выражение согласия или попытку вытряхнуть насекомое из уха. Должны ли мы мыслить следствия физического поведения, конвенциональные или каузальные, как составные элементы действия, отличные от движения, но «порождаемые» им? Или же нам следует полагать, что имеет место единичное действие, описываемое множеством способов? К тому же действия в самом минимальном смысле кажутся по существу «активными». Однако как мы можем объяснить, к чему это свойство сводится, и защитить наши неопределенные интуиции в отношении того, какие события подпадают под категорию «активных», а какие нет?

Дональд Дэвидсон [Davidson 1980, essay 3] утверждал, что действие в основном смысле является чем-то, что деятель совершает и что было «намеренным в каком-либо описании», и многие другие философы согласны с ним в том, что существует понятийная связь между подлинным действием, с одной стороны, и намерением, с другой стороны. Тем не менее объяснить предполагаемую связь между этими двумя понятиями непросто. Во-первых, в понятии «намерение» присутствуют различные понятийные модуляции, связи между которыми непросто обрисовать, и было совершено уже немало попыток отображения соотношения между намерениями, касающимися будущего, намеренным действием и действием с определенным намерением. Во-вторых, само по себе представление, что согласно одному описанию человеческое поведение является намеренным, а согласно другому — нет, сложно ухватить. К примеру, как отмечал Дэвидсон, деятель может намеренно споткнуться, и деятельность, послужившая причиной этому, согласно одному описанию, может быть намеренной, хотя вероятно, что предвиденное, хоть и вынужденное поведение, которое она вызвала, не рассматривается как намеренное в рамках какого-либо направления. Тем не менее и спотыкание, и инициирующая его причина необходимы для подтверждения истинности утверждения, что деятель намеренно споткнулся. Оба явления в этом смысле в равной мере подпадают под действующее описание. Таким образом, необходимо дальнейшее прояснение.

Примечательная и довольно известная дискуссия касалась того, являются ли мотивы деятеля к действию причинами действия, — ведущееся на протяжении долгого времени обсуждение специфики наших объяснений действий на основе здравого смысла. Некоторые философы утверждали, что мы объясняем, почему деятель действовал так, а не иначе, когда излагаем, каким образом нормативные соображения соотносятся с действием понятным для него образом. Другие подчеркивали, что понятие «намерение, с которым действует личность» имеет телеологическое измерение, которое, с их точки зрения, не сводится к понятию «руководство мотивами деятеля в качестве причин». Однако представление, согласно которому объяснения на основе мотивов являются причинными объяснениями, остается доминирующим. Наконец, недавние дискуссии возродили интерес к важным вопросам о природе намерения и его особенности в качестве ментального состояния, а также о нормах, определяющих рациональное планирование.

 

1. Природа действия и деятельности

1.1. Знание о своих собственных действиях

1.2. Управление собственными действиями

2. Намеренное действие и намерение

3. Объяснение действия

4. Намерения и рациональность

Библиография


1. Природа действия и деятельности

Основной причиной постановки вопроса о природе действия выступает отсылка к интуитивно понятному различию между вещами, которые просто происходят с людьми — событиями, которые с ними происходят, — и разнообразными вещами, которые они сами делают. Последние, дела, являются актами или действиями деятеля, и вопрос о природе действия должен быть следующим: каким образом действие отличается от обычного события или происшествия? К настоящему моменту более полно определены особенности глагола «делать» и сформировано отчетливое понимание того, что вопрос сформулирован неверно. К примеру, человек может кашлять, чихать, моргать, краснеть и биться в припадке — все это вещи, которые человек в минимальном смысле этого слова «делает», хотя обычно деятель пассивен в ходе исполнения этих «дел». Естественно возразить, что это — не тот смысл «дела», который умудренный опытом философ действия имеет в виду, но в то же время непросто и сказать, каков этот смысл. Более того, как отмечал Гарри Франкфурт [Frankfurt 1978], целенаправленное поведение животных конституирует разновидность «активного» действия низшего уровня. Когда паук ползет по столу, он непосредственно контролирует движения своих лапок, и они направляют его, им предписывается доставить его из одной точки в другую. Сами эти движения являются целью для паука, и потому они подпадают под своего рода телеологическое объяснение. Сходным образом, праздные незаметные действия моих пальцев могут иметь своей целью отделение фантика от конфеты. Вся эта поведенческая активность является «действием» в довольно слабом смысле этого слова.

Тем не менее большая часть действий человека имеет более богатую психологическую структуру, чем в приведенных случаях. Деятель проявляет активность, направленную на достижение цели и, как правило, деятель выбирает цель, исходя из общей оценки имеющихся у него альтернатив и возможностей. Более того, непосредственному осознанию деятеля доступно и то, что он осуществляет активность, о которой идет речь, и то, что она направлена на достижение определенной выбранной цели. На по-прежнему более сложном понятийном уровне Франкфурт [Frankfurt 1988, 1999] также утверждал, что в основных вопросах, имеющих отношение к свободе действия, предполагается и придается значимость понятию «действия на основе желания, с которым деятель отождествляется». Под влиянием Франкфурта было написано немало текстов, разъясняющих природу «полноценной» человеческой деятельности, независимо от того, определяется ли понятие в смысле Франкфурта или в других, но схожих смыслах (см. [Velleman 2000, essay 6; Bratman 1999, essay 10]). Таким образом, существует несколько уровней действия, подлежащих различению, и к их числу относится, по крайней мере, следующее: бессознательное и/или рефлекторное поведение, преднамеренная и целенаправленная активность (к примеру, паука Франкфурта), намеренное действие и автономные акты или действия деятелей-людей, обладающих самосознанием. В связи с каждым ключевым понятием этого описания возникают трудности.


1.1. Знание о своих собственных действиях

Нередко отмечается, что деятель обладает своего рода непосредственным осознанием своей собственной физической активности и тех целей, на реализацию которых она направлена. В связи с этим Элизабет Энском [Anscombe 1963] говорила о «знании без наблюдения». Деятель и «без наблюдения» знает, что он производит определенные телесные движения (возможно, в соответствии с некоторым приблизительным, но принимаемым во внимание описанием), и ему известно «без наблюдения», каким целям должно служить его поведение (см. также [Falvey 2000]). Обсуждение этого тезиса Энском обширно и ведет к дальнейшим размышлениям, однако ее концепция «знания посредством наблюдения» остается проблематичной. Естественно, хочется сказать, что проприоцепция и кинестетическое восприятие играют определенную роль в информировании деятеля о положении и движениях его тела, и неясно, почему эта функция информирования не может считаться видом внутреннего «наблюдения» собственного публичного физического поведения. Энском явным образом отрицает, что деятели узнают о положении и движении их собственных тел посредством «отдельно описываемых восприятий», выступающих критериями истинности их суждений об исключительно физическом функционировании их тел. Тем не менее, когда кто-то видит перед собой щегла, его знание не выводится из «отдельно описываемых» зрительных ощущений, которые он получает, видя щегла, однако это — пример знания, получаемого из наблюдения.

В том же духе Дэвид Веллеман [Velleman 1989] описывает знание чьих-то текущих и зарождающихся действий как «спонтанное» (знание, которое деятель получает без того, чтобы оно выводилось из подтверждающей его наглядности) и «самореализуемое» (ожидания действия, которые приводят к желаемым действиям). Согласно Веллеману, эти ожидания сами по себе являются намерениями, и они преимущественно выводятся деятелем в ходе практического рассуждения о том, что он собирается совершить. Таким образом, Веллеман относится к тем, кого Сара Пол [Paul 2009] называет сторонниками Сильного когнитивизма, отождествляющими намерение с определенным относящимся к делу убеждением относительно того, что человек делает или собирается сделать. Сетийя [Setiya 2009] разделяет это мнение. Сторонник Слабого когнитивизма, в терминах Пол, — это теоретик, по мнению которого намерения совершить F частично конституируются, но не тождественны соответствующим убеждениям, что некто будет делать F. К примеру, Пол Грайс [Grice 1971] придерживался взгляда, что намерение совершить F, состоящее в собственном «желании» деятеля выполнить F и соединенное с убеждением, что он действительно будет делать F, является более или менее прямым следствием того, что он так пожелал. Поскольку сторонники Сильного когнитивизма утверждают, что намерение/убеждения деятеля преимущественно не основываются на наблюдении или свидетельстве какого-либо рода, и поскольку они также утверждают, что эти состояния отвечают в качестве причин за производство действий, удостоверяющих их содержание, такие теоретики убеждены, что данные намерения после их осуществления дают начало разновидности «практического» знания, которое не было выведено из наблюдения. Сторонники Слабого когнитивизма могут построить сходное рассуждение о том, каким образом собственные действия деятеля могут в соответствующем смысле стать доступны для него без наблюдения.

Тем не менее, еще не очевидно, что знание деятеля о своих намеренных действиях не выводится из непосредственного знания о своих собственных намерениях. Рассмотрим, чтобы проиллюстрировать данную линию размышлений, теорию намерения и действия Грайса. Как отмечалось выше, он придерживался позиции Слабого когнитивизма, в соответствии с которой деятель желает сделать F и выводит из своей осведомленности об этом желании, что он будет делать F (или по крайней мере попытается сделать F) именно потому, что у него было желание это сделать. Однако весьма вероятно, как Сара Пол утверждает в публикации 2009 года, что намерение совершить F, понятое правильным образом, может занять место, эквивалентное тому, что занимают «желания» в подходе Грайса. Таким образом, деятель, намеревающийся сделать F в ближайшем будущем и непосредственно отдающий себе отчет в этом намерении, формирует путем умозаключения убеждение, что он в скором времени сделает F (или по крайней мере попытается сделать F) именно потому, что у него было намерение так поступить. В конце концов, условное предложение «Если деятель намеревается сделать F в ближайшее время и не передумает, то вскоре он как минимум попытается сделать F», по-видимому, известно a priori. Убеждение, которое деятель получает таким образом, не берется из наблюдения, хоть и выводится. Пол обозначает этот подход как «концепция вывода», и ее не так-то легко сбросить со счетов (см. также [Wilson 2000; Moran 2001]). Эти загадки о природе знания деятеля о своих собственных намеренных действиях тесным образом переплетены с вопросами о природе намерения и о природе объяснения действия. В заключительном разделе мы кратко коснемся некоторых ключевых моментов, возникающих в связи с этим.

 

1.2. Управление собственными действиями

Для понятия «целенаправленного действия» также важно, что обычно деятели осуществляют прямой контроль или способны управлять собственным поведением. Задействуя свою здоровую правую руку, деятель может направлять свою парализованную левую руку таким образом, чтобы провести ее по определенной траектории. Движение его правой руки, приведенной в действие посредством нормального функционирования системы контроля движения, является настоящим действием, а движение левой руки — нет. Последнее является лишь каузальным результатом направляющего движения, точно так же как и вспышка света в лампочке является результатом его действия, когда он включает свет. Деятель напрямую контролирует движение правой руки, но не левой. Между тем едва ли ясно, что означает «прямой контроль поведения». Он не означает, что поведение А, конституирующее выполнение или попытку выполнения действия F, было инициировано и причинным образом управлялось по ходу его выполнения обращенным в настоящее намерением делать F. Даже управляемые внешним образом движения парализованной левой руки могли бы удовлетворить данному условию слабого типа. Альфред Мили [Mele 1992] предположил, что интуитивная «прямота» управления действием А может быть частично зафиксирована путем введения условия, что управляющее действием намерение должно вызывать и обеспечивать А непосредственно. Другими словами, в качестве отдельного условия оговаривается, что обращенное в настоящее намерение деятеля совершить F должно направлять действие А, но не посредством производства другого предшествующего или сопутствующего ему действия А*, которое в свою очередь управляло бы действием А как его причина. Однако данное предложение сомнительно. Согласно определенным предположениям, большая часть обычных физических действий не соответствуют этому сильному условию. Обычные произвольные движения конечностей деятеля вызваны сложными сокращениями соответствующих мышц, и эти сокращения, поскольку они имеют своей целью инициацию движения конечностей, могут сами по себе рассматриваться в качестве каузально предшествующих действиям человека. К примеру, согласно концепции действия Дэвидсона, они будут пониматься именно так, поскольку сокращения мышц деятеля осуществляются намеренно согласно описанию «делать нечто, что вызывает движение руки» (см. [Davidson 1980, essay 2]). Таким образом, публично наблюдаемое движение руки в случае обычного намеренного движения руки будет иметь в качестве причины, управляющей им, предшествующее действие, мышечное сокращение, и, следовательно, каузальное управление движениями руки вообще не будет примером «непосредственной» причинности (см. [Senon 1998]).

Как мы можем видеть, данное заключение зависит от того, каким образом понимается акт движения какой-либо части тела. Некоторые философы утверждают, что движения тела деятеля не являются действиями. Только непосредственное передвижение деятелем, скажем, своей ноги конституирует действие; движение ноги вызвано и/или входит как составная часть в акт движения (см. [Hornsby 1980]). Данный тезис заново открывает возможность того, что каузальное управление движением ноги деятеля посредством соответствующего намерения является непосредственным. Намерение непосредственно управляет процессом передвижения, если не самим движением, и акт движения при этом представляется как начинающийся на ранней внутренней стадии акта инициализации. Тем не менее данное предположение также является спорным. К примеру, Остин [Austin 1962] считал, что утверждение

(1) Деятель передвинул ногу 

допускает двоякое толкование (если не вдаваться в подробности):

(1’) Деятель вызвал движение своей ноги

и более точное

(1’’) Деятель осуществил движение с помощью своей ноги.

Если Остин прав, тогда субстантивация «передвижение деятелем своей ноги» должна быть также неоднозначной, где в таком случае во втором прочтении указывается на движение ноги — движение, которое осуществил деятель. Таким образом, не существует простого способа отослать к предполагаемому различию между «движением» и «передвижением», чтобы легко сбросить со счетов концепцию «прямого контроля действия» в настоящем исследовании.

Так или иначе, существует еще одна известная причина для сомнения в том, что «непосредственность» управления деятелем своими собственными действиями включает в себя условие каузальной близости — что означает, что действие не должно контролироваться другим действием того же деятеля. Некоторые философы полагают, что движение ногой, выполняемое деятелем, запускается и осуществляется посредством усилия попытки деятеля передвинуть ногу именно в данном направлении и что успешная попытка и есть само по себе действие (см. [Hornsby 1980; Ginet 1990; O'Shaughnessy 1973, 1980]). Если к тому же акт деятеля по передвижению ноги отличен от попытки, тогда движение ноги не обусловливается ближайшим образом намерением. Истинность и ложность этого третьего допущения связана с более общим вопросом об индивидуации действия, также составляющим предмет большой дискуссии.

Дональд Дэвидсон [Davidson 1980, essay 1], соглашаясь с Энском утверждал, что

(2) Если человек совершает F посредством G, то тогда его действие F = его действие G.

В знаменитом примере Дэвидсона человек пугает грабителя, осветив комнату посредством включения лампы, что он, в свою очередь, сделал, щелкнув по выключателю. В соответствии с обозначенным выше тезисом Дэвидсона/Энском, отпугивание вора = освещение комнаты = включение лампы = щелчок выключателя. И это так, невзирая на то, что отпугивание вора произошло случайно, тогда как щелчок выключателя, включение света и освещение комнаты были преднамеренными. Теперь предположим, что также истинно то, что деятель передвинул свою ногу посредством попытки передвинуть ее именно таким образом. Присовокупив к этому тезис Дэвидсона и Энском об определении действия, тем самым получим, что акт деятеля по передвижению его ноги = его акт попытки передвинуть ее. Таким образом, возможно, акт попытки передвинуть ногу не вызывает действие движения, поскольку они являются одним и тем же.

Вопросы, встречающиеся в этих дебатах, потенциально довольно запутанны. Во-первых, важно различать такие фразы, как

(а) включение света деятелем,

и такие фразы с причастиями как

(b) включение света, выполненное деятелем.

В общем выражение (а) устроено, скорее, как придаточное предложение с союзом «что», например,

(а’) что деятель включил свет,

тогда как вторая фраза является точным описанием, то есть:

(b’) включение света деятелем.

Более того, даже когда различие установлено, денотаты фраз с причастием часто остаются неопределенными, особенно когда глаголы, субстантивация которых осуществляется в этих фразах, стоят в побудительном залоге. Невозможно отрицать, что имеет место внутренне сложный процесс, инициируемый движением руки деятеля, касающейся выключателя, и он завершается включением света как результатом. Данный процесс включает в себя инициирующее его действие и событие, являющееся его кульминацией, но он не тождественен им. Тем не менее в подходящей разговорной обстановке фразы (b) и (b’) могут использоваться таким образом, чтобы обозначать любое из трех событий: действие, посредством которого включают свет, включение света и весь процесс, в ходе которого свет должен быть включен (далее см. [Parsons 1990; Pietrofsky 2000; Higginbotham 2000]).

Рассмотрим теперь тезис Дэвидсона-Энском, касающийся отношения, существующего между актом включения света деятелем, его актом щелчка по выключателю и так далее. Какая конфигурация событий, предшествующих или включенных в расширенный каузальный процесс включения света, действительно конституирует действие деятеля? Некоторые философы отдавали предпочтение наблюдаемому движению руки деятеля, другие — расширенному причинному процессу, который был им инициирован, а некоторые — относящемуся к процессу акту попытки, предшествующему всему остальному и «порождающему» его. Как оказалось, сложно найти аргументы в пользу одного или другого решения, не ставя под вопрос сами конкурирующие позиции. Как было отмечено выше, Хорнсби (Hornsby) и другие авторы обращали внимание на интуитивно очевидную истинность высказывания:

(3) Деятель привел в движение свою руку посредством попытки выполнить это движение,

и они обращаются к тезису Дэвидсона-Энском, чтобы утверждать, что акт движения руки = акт попытки совершения этого движения. Согласно данной точке зрения, акт попытки (который является актом движения) каузально обусловливает движение руки тем же путем, каким акт движения руки вызывает свечение в лампочке. И начало свечения, и наблюдаемое движение руки являются просто каузальными следствиями действия самого по себе: акта попытки привести в движение руку. Далее, в свете видимой непосредственности и прочного авторитета первого лица в суждениях деятелей о том, что они пытались сделать определенную вещь, оказывается, что акты попыток являются по существу психическими актами. Таким образом, особый тип психических актов является каузальным источником телесного поведения, что обосновывает разнообразные физические переописания этого акта.

И тем не менее ничто из этого не кажется обязательным. Спорно, что

(4) Деятель пытался включить свет

означает просто, по крайней мере, в первом приближении, что

(4’) Деятель сделал нечто, что было направлено на включение света.

Более того, если (4) и (4’) истинны, тогда то, что деятель совершил для включения света, окажется чем-то иным, каузально предшествующим действию — акту щелчка по выключателю, например. Если это верно в отношении простых действий (движения руки, например) так же, как и в отношении сложных, инструментальных действий, тогда попытка совершить движение собственной рукой может быть не более чем осуществлением чего-то, направленного на приведение в движение руки. В данном случае нечто, что было сделано, могло состоять в сокращении мышц деятеля. Или, например, если мы обратимся к классическому случаю человека, чья рука парализована, но он не знает об этом, то в данном случае (а возможно, и во всех случаях) попытка будет не более чем активацией определенных нейронных систем в головном мозге. Конечно, большая часть деятелей не отдает себе отчета в том, что именно они запускают соответствующую нейронную активность, но им известно о том, что они делают нечто, что, как предполагается, приведет в движение руку. В действительности тем, что они осознают как причины движения руки, может оказаться нейронная активность в головном мозге. С этой точки зрения, «попытка совершить F» не называет естественный ментальный акт, который обычно запускает последовательность соответствующих физических ответных реакций. Скорее это выражение дает нам способ описания действий с точки зрения цели, направленной на определенное поведение, не обязывая нас учитывать, была ли достигнута цель или нет. Также мы не обязаны принимать в расчет:

i. внутренний характер поведения, нацеленного на исполнение F,

ii. было ли осуществлено действие или несколько действий в ходе попытки и

iii. были ли какие-либо дальнейшие телесные явления, связанные с попыткой, сами по себе дополнительными физическими действиями (см. [Cleveland 1997]).

В отличие от этого, хорошо известно учение, согласно которому деятелю в первую очередь, чтобы вызвать движение своей руки, нужно сформировать отдельное психическое явление, сущностная природа которого и содержание непосредственно доступны интроспективно. Деятель желает, чтобы его рука пришла в движение, или он имеет волевой акт, согласно которому его рука должна двинуться, и именно желание или волевой акт нацелены на то, чтобы вызвать движение его руки. Точно так же, как попытка включить свет может конституироваться щелчком по выключателю, в стандартных случаях попытка пошевелить рукой конституируется желанием деятеля, чтобы его рука пришла в движение. Согласно традиционному «учению о воле», желания, воления, обычные попытки, как это удачно сформулировал Брайан О’Шоннеси (O’Shaughnessy), являются «примитивными элементами сознания животного» [1]. Они являются элементами сознания, в которых деятель играет активную роль, и представляют собой эпизоды, которые, как правило, обладают силой, производящей телесные движения, которые они представляют. Тем не менее одно дело соглашаться с тем, что в попытке привести в движение свое тело присутствует «внутренняя» активность, которая, как считается, инициирует намеченное ранее телесное движение. Совсем другое дело утверждать, что действия по инициированию имеют определенные психические атрибуты, которые в учении о воле, как правило, приписываются актам воли.

Далее возникает вопрос, одно ли действие, телесное или какое-либо другое, выполняется в составе причинной цепочки, начинающейся с попытки движения и заканчивающейся движением выбранного типа. Одна возможность, отсылающая к тому, что сказано выше, заключается в том, что имеется целая каузальная цепочка действий, что предполагается уже при исполнении самого простого физического акта движения части тела. Если, к примеру, «действие» представляет собой целенаправленное поведение, тогда как инициирующая его нейронная активность, как сокращение мышц, к которому она приводит, так и наблюдаемое движение руки — все это может быть отдельными действиями, где каждый член этой цепочки обусловливает появление каждого последующего члена, и все эти действия обусловливают итоговый щелчок по выключателю далее по ходу причинной цепочки. Согласно данному подходу, может не существовать конкретного акта нажатия на выключатель или включения света, потому что каждое звено причинной цепи теперь представляет собой акт, вызывающий щелчок выключателя и (посредством этого) включение света (см. [Wilson 1989]). Тем не менее все еще остается единичное наблюдаемое действие, посредством которого осуществляется щелчок по выключателю, включение света и отпугивание грабителя, то есть наблюдаемое движение руки деятеля. В этом смысле данное предположение поддерживает измененную версию тезиса Дэвидсона/Энском.

Однако во всей этой дискуссии игнорируется основная метафизическая загадка. В двух предшествующих абзацах предполагалось, что нейронная активность, мышечные сокращения, наблюдаемые движения руки могут рассматриваться в качестве действий, тогда как щелканье выключателем, зажигание света и отпугивание грабителя представлялись просто событиями, внешними по отношению к деятелю, простыми следствиями наблюдаемого действия деятеля. Как мы видели, отсутствует согласие по поводу того, где сущностная деятельность начинается и заканчивается: в теле деятеля или где-то вне его. Меньше разногласий существует в отношении того, что следствия телесных действий за пределами тела, как щелчок выключателем, освещение комнаты и так далее, сами по себе не являются целенаправленными действиями. И все же что поможет нам дать осмысленное объяснение любому набору различий между действием и не действием в ходе прослеживания соответствующих сложных причинных цепочек, идущих от изначальной сознательной или мозговой активности через движения тела к событиям, происходящим в окружающей среде деятеля?

Вероятно, хочется сказать, что, как предполагалось выше, деятель обладает в определенном смысле прямым (моторным) контролем над целенаправленным поведением его собственного тела. Благодаря этой фундаментальной биологической способности его телесная активность — и внутренняя, и внешняя — контролируется им и направляется на достижение соответствующих целей. Внутренняя физическая активность служит причиной (и направлена на то, чтобы служить причиной) возникновения наблюдаемых движений руки, а эти движения, в свою очередь, выступают причиной (и направлены на то, чтобы служить причиной) щелчка по выключателю, включения света и освещения комнаты. Подчеркивая соображения подобного рода, можно прийти к утверждению, что они оправдывают ограничение действий событиями, происходящими в теле деятеля или на его поверхности. И тем не менее остается упрямый факт: деятель также обладает определенным «контролем» над тем, что происходит с выключателем, лампочкой и даже с состоянием сознания грабителя. Целью деятеля является нажатие на выключатель, чтобы включить свет, целью последнего является сделать помещение видимым и так далее. Следовательно, основой для различения между минимальной деятельностью и недеятельностными последствиями в рамках расширенных причинных цепочек должна быть особая черта поведения личности: предполагаемая «непосредственность» моторного контроля, непосредственность или относительная несомненность ожиданий деятеля касательно действий в соотношении с их результатами или факты, предполагающие особый статус живого тела деятеля. Ранее в этом разделе обращалось внимание на серьезную трудность в понимании того, каким образом эти пути объяснения могут обеспечить рациональную основу для необходимого метафизического различия(-ий).


2. Намеренное действие и намерение

Энском начинает свою монографию «Намерение», отмечая, что понятие «намерение» встречается в следующих конструкциях:

(5) Деятель намеревается сделать G;

(6) Деятель совершил G намеренно; и

(7) Деятель совершил F c намерением cделать G.

Можно еще добавить:

(7’) В ходе выполнения F (посредством выполнения F), деятель намеревался совершить G.

Несмотря на то, что (7) и (7’) тесно связаны, речь в них идет не об одном и том же. К примеру, хотя может быть истинным, что

(8) Вероника убирала тогда кухню с намерением накормить своего фламинго после,

в обычных обстоятельствах не будет истинным то, что

(8’) Своей уборкой кухни Вероника намеревалась накормить после своего фламинго.

Несмотря на существующие между ними различия, будем считать, что примеры (7) и (7’) приписывают намерения действию [2]. В этих пропозициональных формах представлены знакомые лаконичные способы объяснения действия. Уточнение намерения, с которым деятель действовал или намерения, которое было у деятеля в ходе выполнения действия, дает объяснение общего типа тому, почему деятель действовал именно таким образом. Данное наблюдение будет проанализировано в разделе 3.

Утверждения типа (5) приписывают намерение, относящееся к будущему, хотя в виде исключения они включают в себя атрибуции намерений, относящихся к настоящему, то есть намерение деятеля заниматься G сейчас. Утверждения формы (6), атрибуции намеренного действия, тесно связаны с соответствующими случаями (7). По крайней мере, в первом приближении возможно, что (6) истинно только в том случае, если

(6’) Деятель сделал G с намерением делать G.

Тем не менее некоторые авторы задавались вопросом о том, отражает ли эта простая эквивалентность особое устройство того, что значит совершать G намеренно [3]. Возьмем адаптированный пример из Дэвидсона [Davidson 1980, essay 4]. Предположим, что Бэтти убила Джагхеда и сделала это с соответствующим намерением. И тем не менее предположим, что ее намерение реализовалось только благодаря совершенно неожиданному случаю. Пуля, которой она стреляла, пролетела далеко от Джагхеда, но задела ветки дерева над его головой и высвободила рой шершней, напавших на него и зажаливших его до смерти. В данном случае как минимум сомнительно, что таким образом Бэтти убила Джагхеда намеренно. (В такой же мере сомнительно и то, что Бэтти убила его ненамеренно). Или предположим, что Регги выиграл в лотерею, и, имея странные иллюзии о том, что у него есть способность определять, какой билет будет выигрышным, он начинает игру и выигрывает ее, намереваясь ее выиграть [Mele 1997]. Из первого примера следует, что к (6’) должно быть добавлено условие, в котором бы говорилось, что деятель преуспел в исполнении G именно тем путем, который соответствует плану, который у него был в отношении G, когда он начинал действовать. Из второго примера следует, что успешное осуществление G деятелем должно являться результатом искусного владения соответствующими навыками, а не должно быть слишком зависимо от чистой случайности, неважно, предвиделась ли удача или нет. Различные другие примеры наталкивали на дополнительные поправки и изменения (см. [Harman 1976]).

Существуют более фундаментальные вопросы, касающиеся намерений в действиях и их связи с намерениями, относящимися к настоящему и ближайшему будущему. В книге «Действия, мотивы и причины» Дэвидсон, как кажется, предполагает, что приписывание намерения действию сводится к следующему:

(7*) Деятель выполнил F, и в тот момент у него была склонность осуществить G, он также полагал, что посредством F он способствует или может способствовать осуществлению G, данная склонность вместе с представлением о средствах и цели послужили причиной F, и вместе они «правильным образом» послужили причиной его совершения.

(В часто цитируемой фразе Дэвидсона склонность и связанное с ней представление о средствах и цели составляют основной мотив деятеля к выполнению F). В данном подходе к «намеренному действию», судя по его строению, отсутствует упоминание об отдельном состоянии обладания намерением. Дэвидсон во время написания этой ранней работы, судя по всему, тяготел к редукции намерений, включая намерения, связанные с будущим, к склонностям, соотнесенным убеждениям и другим потенциальным ментальным причинам действия. В любом случае этот подход Дэвидсона явным образом противоречил концепции Энском, изложенной в «Намерении». Она подчеркивала тот факт, что конструкции типа (7) и (7’) поддерживают объяснения, строящиеся на основе здравого смысла, того, почему деятель совершил F, и она настаивала на том, что рассматриваемые объяснения не указывают на мотивы деятеля как на причины действия. Таким образом, она имплицитно отрицает (7*), причинный анализ «действия с определенным намерением», который явным образом предлагал Дэвидсон. С другой стороны, из ее рассмотрения совсем неясно, каким образом на основе намерений можно дать альтернативное объяснение действию. 

Причинный анализ Дэвидсона был несколько модифицирован им в более поздней статье «В состоянии намерения» [Davidson 1980, essay 5]. Ко времени написания этого эссе он отказался от представления, что не существует базового состояния обладания намерением. Теперь намерения рассматриваются в качестве нередуцируемых, и категория намерения отличается от более общей и богатой категории, включающей в себя различные склонности. В частности, он отождествляет намерения, обращенные в будущее, с наиболее общими суждениями (оценками) деятеля, касающимися того, что ему следует делать. Хотя существует некоторая неясность в отношении этих особенных практических «наиболее общих» суждений, они играют важную роль в общей теории действия Дэвидсона, в частности в его выдающейся концепции слабости воли [Davidson 1980, essay 2]. Несмотря на изменение представлений о намерениях, Дэвидсон тем не менее не отказывается от основных направлений своего причинного анализа намерений в действии — того, что значит действовать с определенным намерением. В измененной версии

(7**) Основная причина совершения G для деятеля должна правильным образом обусловить планирование действия G, и его планирование должно, в свою очередь, опять же правильным образом обусловить совершение конкретного действия F деятеля [4].

Добавленные, хоть и неопределенные, условия, которые предполагают обусловливание «правильным образом», должны работать с известными контрпримерами, которые касаются девиантных причинных цепочек, возникающих либо в ходе практического рассуждения деятеля, либо при реализации его намерений. Приведем один известный пример такого типа. Официант хочет испугать своего начальника, опрокинув несколько стаканов рядом с ними, но неизбежная перспектива растревожить его раздражительного работодателя настолько пугает его, что он невольно налетает на шкаф и роняет стаканы. Несмотря на каузальную роль намерения официанта опрокинуть стаканы, он делает это ненамеренно. В этом примере, в котором девиантная причинность возникает как элемент физического поведения самого по себе, мы сталкиваемся с тем, что называется «первичная причинная девиация». Когда девиантная причинность возникает на переходе от поведения к его предполагаемым дальнейшим результатам — как в рассмотренном выше примере с Бэтти и Джагхедом — девиация называется «вторичной». Существовало немало попыток со стороны сторонников причинного анализа намерения в действии («каузалистов», в терминах фон Вригта [von Wright 1971]) выяснить, какими могут быть «правильные типы» причинности, однако в оценке их успешности нет согласия (см. [Bishop 1989; Mele 1997]). Другие каузалисты, включая самого Дэвидсона, утверждали, что кабинетный анализ данного вопроса невозможен или не требуется. Тем не менее большинство каузалистов согласны с поздней точкой зрения Дэвидсона, согласно которой понятие «обращенное к настоящему намерение» необходимо для любой внушающей доверие причинной концепции намерения в действии и намеренного действия. Именно обращенное к настоящему намерение должно причинным образом направлять деятельность деятеля (см. также [Searle 1983]).

Упрощенная версия данного подхода определяется тем, что Майкл Братман (Bratman) назвал «Простое представление». Это утверждение, что из высказывания (6) [Деятель совершил G намеренно] и, соответственно, высказывания (7) [Деятель совершил F c намерением cделать G] следует, что в момент действия деятель намеревается совершить G. Конечно же, с точки зрения каузалиста наиболее естественно понимать намеренное исполнение G как такое действие, которое направляется обращенным к настоящему намерением, содержанием которого является «Я собираюсь сделать G сейчас». Таким образом, естественный каузалистский подход предполагает Простое представление, однако Братман [Bratman 1984, 1987] предложил хорошо известный пример, чтобы показать ложность данного взгляда. Он описывает случай, в котором деятель хочет делать или φ, или Θ, не имея никаких существенных предпочтений в пользу одной из альтернатив. Деятель осведомлен, тем не менее, что в текущих обстоятельствах невозможно выполнить как φ, так и Θ, хотя при этом он может попытаться совершить φ и попытаться совершить Θ одновременно. (Возможно, пытаясь сделать φ, он задействует одну руку, а занимаясь Θ, — другую). Полагая, что такая разнонаправленная стратегия в попытке достичь каждую из целей увеличивает его шансы реализовать его действительную цель сделать либо φ, либо Θ, деятель активно стремится к обеим подчиненным целям, пытаясь достичь одну или другую. Данный пример может быть истолкован таким образом, что будет очевидна рациональность субъекта, проявляющаяся в его действиях и отношениях, поскольку он сознательно осуществляет разнонаправленную атаку своей дизъюнктивной цели (см., однако, скептическую точку зрения на такое толкование в [Yaffe 2010]). Предположим, что деятель на самом деле преуспел в совершении, скажем, φ, и это произошло благодаря наличию у него умений и понимания, а не по счастливой случайности. Таким образом, деятель сделал φ намеренно. Согласно Простому представлению, деятель намеревался совершить φ. Хотя деятель также совершал нечто с намерением сделать Θ, и если бы он преуспел в этом (без вмешательства простого везения), тогда он сделал бы Θ намеренно. Из второго применения Простого представления к ситуации следует, что деятель также намеревался делать Θ. И как иррационально намереваться сделать φ, полагая в то же время, что это совершенно невозможно, так же иррационально иметь намерение сделать φ и намерение сделать Θ, понимая вместе с тем, что невозможно сделать эти две вещи одновременно. Таким образом, деятеля можно критиковать за иррациональность намерения сделать φ или Θ. Тем не менее в самом начале мы отметили, что он не иррационален. Единственным выходом в данной ситуации будет препятствовать выводу, что, пытаясь сделать φ и пытаясь сделать Θ в этих обстоятельствах, деятель имеет иррациональную в данном контексте пару намерений, и отрицание Простого представления — наиболее простой способ препятствовать такому выводу.

Даже если аргумент Братмана опровергает Простое представление (см. [McCann 1986; Knobe 2006]), то тем самым еще не отвергается причинный анализ намеренного действия; не отвергается даже и такой анализ, который принимает намерение за основную причину в каждом случае. Можно предположить, что, к примеру, (i) в примере Братмана деятель просто намеревается попытаться сделать φ и намеревается попытаться сделать Θ и что (ii) именно эти намерения направляют действия деятеля [Mele 1997]. Анализ случая (7**) будет соответственно изменен. Однако проект поиска рабочего и не содержащего ошибки порочного круга улучшения (7**) остается под вопросом.

В понятийном отношении данная ситуация осложняется тем, что Братман утверждает, что (7) [Деятель совершил F c намерением cделать G] можно понимать двояко: и как

Деятель совершил F с целью сделать G,

и как

Деятель совершил F как часть плана, в который входило и намерение сделать G.

Утверждение (8), упомянутое выше, — яркий пример того случая, когда требуется второе прочтение. Из второго прочтения следует, что деятель намеревался совершить F, и только из первого, в соответствии с аргументом Братмана, это не следует. Поэтому Братман полагает, что нам необходимо различать намерение как цель действий и намерение как отдельное состояние ориентированности на будущее действие — состояние, являющееся результатом и далее само налагающее ограничения на наши (строящих планы деятелей) практические стремления. Может быть вполне рационально стремиться к достижению двух целей, о которых известно, что их невозможно достичь одновременно, поскольку устремленность к обеим может быть наилучшим способ достижения одной или другой. Однако неразумно планировать достижение обеих целей, если известно, что они несовместимы, поскольку намерения, которые фигурируют в рациональном планировании, должны составлять одно целое, то есть должны соответствовать друг другу в рамках согласованного большего плана. Пример Братмана и его различные критические суждения стимулировали интерес к идее рациональности намерений, измеряемой на основе убеждений и предположений деятеля. Подробнее мы разберем эти вопросы в Разделе 4.

Ранее упоминалось, что Дэвидсон отождествлял намерения, относящиеся к будущему, со всеми суждениями о том, что деятель собирается делать сейчас или должен делать в ближайшем будущем. Веллеман [Velleman 1989], напротив, отождествляет намерение с произвольным убеждением, выводимым из практической рефлексии, говорящей, что сейчас он выполняет определенное действие (или что он выполнит его в будущем) и что это действие выполняется (или будет выполнено) именно как следствие его принятия этого опирающегося само на себя убеждения. Пол Грайс [Grice 1971] отдавал предпочтение сходной концепции, в которой намерение заключалось в желании деятеля достичь определенных результатов вместе с убеждением, что они будут достигнуты как результат наличия данного желания. Гектор-Нери Кастанеда [Castaneda 1975], испытавший влияние Селларса [Sellars 1966], утверждал, что намерения представляют собой особый вид внутренних команд, которые он назвал «практициями». Братман [Bratman 1987] разработал функционалистский подход в отношении намерений: существует такое психологическое состояние, которое играет определенную каузальную роль в нашем практическом мышлении, в нашем планировании будущего и выполнении действий. Данная каузальная роль, как он утверждает, отлична от определенных каузальных или функциональных ролей, которые играют ожидания, желания, надежды и другие отношения, связанные с будущими действиями деятеля.

Представления Кастанеды о намерении своеобразны, и им стоит уделить больше внимания, чем они получали в последнее время. Например, он придерживается представления о структурном параллелизме намерений и убеждений в определенном ключевом аспекте. И те и другие содержат одобрение определенного типа структурированного содержания. Когда личность полагает, что Р, она одобряет или принимает пропозицию, что Р; когда личность намеревается сделать F, она одобряет или принимает практицию “Я буду делать F”. Проще говоря, практиция приписывает свойство действия F деятелю, но это приписывание включает в себя особый тип предицирования, который содержит определенный императивный посыл. Приказы, команды и требования также имеют в качестве содержания практиции, но, как правило, они представляют собой предписания, обращенные к другим. Они, например, выражают содержание «Ты должен сделать F». Намерение, напротив, обращено само на себя, но дело не только в том, что обозначенные практиции обращены на себя в этом смысле; при наличии намерения деятель воспринимает себя определенно в рамках концепции «первого лица». Другие философы, к примеру Хэйр [Hare 1971] и Кенни [Kenny 1973] уподобляли намерения самопредписывающим командам. В то время как другие, в особенности Аннет Баир [Bair 1970], стремились сформировать логические объекты намерения как непропозициональные и как репрезентированные в форме неизменяемого инфинитива. Варианты обеих этих идей были более тщательно и подробно разработаны в нескольких главных сочинениях Кастанеды, посвященных действию. Он стремился создать разработанную семантику для основных оборотов речи, фигурирующих в практическом мышлении и аргументации. Сюда входят приписывания убеждения и намерения, но также и разнообразные утверждения долженствования, в которых становится явным нормативный характер практической рефлексии. Главной целью его исследований было выявление структуры импликативных отношений между пропозициями и практициями этих различных видов и посредством этого — разработка понятийных оснований деонтической логики (богатое толкование Кастанеды о действии см. в [Bratman 1999, essay 12]).

Индивиды не всегда действуют в одиночку. Они могут иметь совместные намерения и действовать сообща. В данный момент наблюдается рост интереса в философии действия к тому, как следует понимать совместные намерение и действие. Основной вопрос связан с тем, следует ли давать совместным намерениям редуктивное объяснение в терминах индивидуальной деятельности (см. [Searle 1990] на предмет интересной ранней дискуссии по этому поводу). Майкл Братман [Bratman 1992] выдвигает важное предположение редуктивного характера, в котором используется его концепция намерений. Ключевое условие его понимания совместной кооперативной деятельности заключается в том, что каждый участник индивидуально планирует деятельность и выполняет ее в соответствии с планами и составляющими их элементами, которые не конфликтуют с планами других участников. Однако Маргарет Гилберт [Gilbert 2000] выдвинула возражение, согласно которому редуктивные подходы не придают значения совместным обязательствам участников деятельности, являющимся существенными для совместной деятельности: каждый участник имеет обязательства перед другими выполнять свою часть деятельности, односторонний отказ от него вызывает нарушение этого обязательства. Гилберт утверждает, что удовлетворительная теория этих взаимных обязательств предполагает отказ от редуктивных индивидуалистских подходов к пониманию совместной деятельности и постулирует простое понятие общего долга (см. также [Tuomela 2003]).

Рот [Roth 2004] принимает во внимание взаимные обязательства, выявленные Гилберт, и предлагает подход, который является нередуктивным, но тем не менее приводит к появлению концепции намерения и обязательства, в некоторых отношениях более благоприятной для Братмана. Неясно до конца, хочет ли Гилберт выразить свою приверженность онтологическому тезису, согласно которому существуют групповые деятели, отличные от составляющих их индивидов-деятелей, постулируя простое понятие общих обязательств. Петит [Pettit 2003] отстаивает именно такой тезис. Он утверждает, что рациональное групповое действие всегда предполагает «коллективизацию разума», при которой участники действуют таким образом, который с индивидуальной точки зрения участников не является рационально рекомендованным. Появляющийся в результате разрыв между индивидуальной и коллективной перспективами предполагает, по его мнению, что группы могут быть рациональными, интенциональными деятелями, отличными от составляющих их членов.

 

3. Объяснение действия

На протяжении многих лет наиболее обсуждаемая тема в философии действия касалась объяснения намеренных действий с точки зрения мотивов деятеля в отношении действия. Как отмечалось ранее, Дэвидсон и другие теоретики действия отстаивали позицию, согласно которой объяснения на основе мотивов — это причинные объяснения: объяснения, ссылающиеся на желания, намерения и представления о средствах и цели деятеля как на причины действия (см. [Goldman 1970]). Данные каузалисты в отношении действия выступали против неовитгенштейнианской точки зрения, утверждающей обратное. В ретроспективе ясно, что многие термины, в которых велись эти дебаты, были неудачными. Во-первых, некаузалистская позиция главным образом опиралась на негативные аргументы, которые имели целью показать, что по концептуальным причинам мотивирующие соображения не могут быть причинами действия. Дэвидсон сделал немало, чтобы опровергнуть эти аргументы. Более того, непросто было сформировать достаточно ясное понимание того, какого типа непричинное объяснение неовитгенштейнианцы имели в виду. Чарльз Тейлор завершил свою книгу «Объяснение действия» [Taylor 1964] утверждением, что объяснения на основе мотивов укоренены в своего рода «некаузальном осуществлении», но ни Тейлор, ни кто-либо другой не объяснили, как какое бы то ни было осуществление события может оказаться некаузальным. Во-вторых, условия проведения дебатов не становились лучше оттого, что обычное понятие «причина» использовалось нестрогим образом. Когда говорится, что у Джона есть причина, чтобы обидеться на грубое поведение Джейн, то «причина» в этой конструкции означает просто «мотив», а утверждение «У Джона была причина отомстить за свой гнев» может означать не более чем «Гнев Джона был в ряду других причин, по которым он хотел отомстить». Если так, то, вероятно, никто не будет отрицать, что мотивы в некотором смысле являются причинами. В соответствующей литературе было общим местом прибегать к ограничительному утверждению, что мотивы не являются «действующими», или «юмовскими», или «производящими» причинами действия. К сожалению, привнесение этих ограничений не добавляло ясности.

Джордж Уилсон [Wilson 1989] и Карл Жине [Ginet 1990] следуют Энском, утверждая, что объяснения исходя из мотивов основываются исключительно на намерениях деятеля в действии. Оба автора утверждают, что приписывание намерения действию имеет силу пропозиции, сообщающей об отдельном акте F, что деятель намеревался совершить его, чтобы сделать G (посредством F), и они утверждают, что такие de re пропозиции обосновывают некаузальное объяснение на основе мотивов того, почему деятель выполнил F в обозначенном случае. Уилсон следует дальше Жине, утверждая, что заявления о намерении в действии имеют следующее значение:

(9) Действие F деятеля было направлено им на [цель] осуществления G,

В такой аналитичной форме телеологический характер приписывания намерения действию становится очевидным. Принимая во внимание целенаправленность действия, можно дать сходное телеологическое объяснение соответствующего поведения посредством упоминания цели в поведении деятеля, актуальной в тот момент времени, и это та информация, которую (9) передает. Или в качестве альтернативы, когда говорящий объясняет, что

(10) Деятель совершил F, поскольку хотел совершить G,

на желание деятеля совершить G ссылаются в объяснении не в качестве причины выполнения F, но скорее в качестве обозначения желаемой цели, ради которой действие F было совершено.

Большинство каузалистов согласится, что объяснения действия на основе мотивов являются телеологическими, но они будут дискутировать на предмет того, являются ли телеологические объяснения с точки зрения целей — другими словами, целевые объяснения — сами по себе анализируемыми в качестве причинных объяснений, в которых первичный(-ые) мотив(-ы) деятеля к выполнению F выделяются как руководящие причины действия F. Вследствие этого, как существует каузалистский анализ того, что значит совершать что-либо намеренно, так есть и аналогичный анализ телеологических объяснений целенаправленного, и более узко — намеренного действия. Каузалисты в отношении телеологического объяснения утверждают, что цель в поведении деятеля является просто целью, которой деятель обладает в определенный момент времени, которая обусловливает поведение и, конечно же, которая обусловливает его правильным образом (за критикой обращайтесь к [Sehon 1998, 2005]).

Нелегко понять, какую оценку дать этим разногласиям. Утверждение, что целевые объяснения редуцируются или не редуцируются к соответствующим аналогичным причинным объяснениям, является удивительным образом эфемерным. Во-первых, совершенно неясно, что значит редуцирование одной формы объяснения к другой. Кроме того, как обозначалось выше, Дэвидсон настаивал на том, что невозможно дать ясное, редуктивное объяснение того, каким должно быть «правильное обусловливание», и что ни одно из них не необходимо. Естественно, он может быть прав в отношении этих вопросов, однако другие чувствовали, что каузализм в отношении объяснений на основе мотивов противозаконно защищен свойственной понятию «причинность правильного типа» неопределенностью значения. Некоторые каузалисты, в остальном соглашавшиеся с Дэвидсоном, принимали требование к созданию более разработанного и ясного подхода, и некоторые из предложенных подходов были невероятно сложными. Без наличия согласия в отношении понятия «причины» самого по себе, перспектива завершения дебатов не представляется оптимистичной. В конечно итоге Абрахам Рот [Roth 2000] указал, что объяснения на основе мотивов могут быть нередуктивно телеологическими и в то же время отсылать к первичным мотивам как действующим причинам. Можно утверждать, что схожие объяснения, обладающие и каузальной, и телеологической силой, используются в специфических гомеостатических (строящихся на принципе обратной связи) объяснениях определенных биологических явлений. Когда мы даем объяснение тому, что организм совершил V, потому что нуждался в W, мы вполне можем иметь в виду и то, что целью действия V было удовлетворение потребности в W, и то, что нужда в W привела к действию V.

В недавней статье Брайан МакЛафлин [McLaughlin 2012] cоглашается с тем, что объяснения на основе мотивов являются телеологическими, разъясняющими действие в терминах стремления, задачи или цели, ради которой оно совершается. Он также признает, что данные целевые объяснения не являются разновидностью причинного объяснения. Однако он отрицает точку зрения, согласно которой эти же объяснения основаны на утверждениях, касающихся намерений деятеля к действию, и поэтому оставляет в стороне вопросы о цели, намерении и их роли в рационализациях, обозначенные выше. МакЛафлин занимает следующую позицию: если (i) деятель совершил F с целью G, тогда (ii) посредством F деятель пытался совершить G. Утверждать (i) — означает давать объяснение действию (F) c точки зрения попытки деятеля совершить G. Кроме того, если (i) истинно, тогда действие F тождественно или является составной частью попытки деятеля совершить G. Таким образом, в утверждении (ii) предлагается то, что подразумевает на самом деле простое переописание действия F. Допуская правило Юма, согласно которому если событие E вызывает событие E', тогда E и Е' должны быть различны, МакЛафлин утверждает, что целевые объяснения действий конститутивны, а не каузальны по своей сути.

Майкл Томпсон отстаивал позицию, которая существенным образом отличается от известных постдэвидсонианских воззрений на объяснение действия. Он отрицает как неверно понятый спор причинных и непричинных подходов к объяснению действия. Он не отрицает, что иногда действия объясняются посредством отсылки к желаниям, намерениям и попыткам, однако полагает, что природа этих объяснений совершенно неверно понимается в стандартной теории. Он полагает, что желания, намерения и попытки не являются «пропозициональными установками», как они обычно трактуются, а «изысканные» объяснения, отсылающие к ним, вторичны и существуют паразитарным образом на том, что зовется «наивными объяснениями действия». Наивные объяснения даются в утверждениях, в которых одно действие объясняется путем упоминания другого, например: «Я разбиваю яйцо, поскольку делаю омлет». Сильной стороной таких объяснений является то, что объясняемое (разбивание яйца) представляется частью более общего разворачиваемого действия или деятельности (объясняющего: приготовление омлета). Сходным образом «Я разбиваю яйцо, поскольку пытаюсь сделать омлет» — тут объясняющее (попытка) само по себе при определенном описании является действием, которое включает в себя разбивание яйца. Схожие формы, такие как «А делает F, потому что он желает совершить G» и «А делает F, потому что он намеревается совершить G», как считается, представляют собой примеры, которые также подпадают под «то же категориальное пространство», что и наивные объяснения действия. В целом позиция Томпсона нова, сложна и тщательно проработана. Местами она неясна, и, конечно же, ее непросто выразить в кратком обзоре. Тем не менее это современный подход, к которому недавно возрос интерес и который получил поддержку.

Один из основных аргументов, демонстрирующих, что объяснение действия на основе мотивов не может быть причинным, следующий. Если бы объясняющие мотивы деятеля R были причинами его действия A, тогда должен был бы существовать общий причинный закон, который бы связывал номологически психологические факторы в R с типом действия A, которому они дают рациональное объяснение. Однако утверждалось, что не существует таких психологических законов; не существует строгих законов и сочетающихся условий, которые гарантировали бы, что соответствующее действие будет неизменным продуктом совместного присутствия склонностей, убеждений и других психологических состояний. Поэтому мотивы не могут быть причинами. В «Actions, Reasons, and Causes» Дэвидсон в первую очередь отмечал, что тезис, что не существует законов от-мотива-к-действию, занимает двойственное положение между сильным и слабым прочтением, и он замечал, что для некаузального заключения требуется именно сильное прочтение. В слабой версии говорится, что не существует таких законов от-мотива-к-действию, в которых антецедент представлен в терминах «убеждения/желания/намерения» словаря психологии здравого смысла, а консеквент формулируется в терминах целенаправленного и намеренного движения. Дэвидсон соглашался, что тезис, согласно данному прочтению, корректен, и с тех самых пор он принимал его. В сильной версии утверждается, что не существует законов от-мотива-к-действию в каком-либо виде, включая законы, в которых психологические состояния и события заново описываются в исключительно физических терминах, а действия описываются как просто движения. Дэвидсон подтверждает, что существуют законы этого второго вида, независимо от того, выявили мы их или нет [5].

Многим казалось, что данная позиция Дэвидсона (как каузалиста) ведет к большим проблемам. Мы не просто полагаем, что состояния обладания определенными склонностями и соответствующими убеждениями о средствах и цели являются причинами наших действий. Мы далее предполагаем, что деятель совершил то, что совершил, потому что наличие склонности и убеждения — это состояния с (соответственно) волевой и когнитивной основой, и, что еще важнее, они представляют собой психологические состояния с определенным пропозициональным содержанием. Особый характер каузации действия главным образом определяется тем фактом, что эти психологические состояния имели «подходящую направленность» и соответствующее пропозициональное содержание. Мы полагаем, что деятель совершил F в определенный момент потому, что в это время у него было желание, репрезентирующее занятие F, а не какое-либо другое действие, как нечто целесообразное или, говоря другими словами, привлекательное для него.

Фред Дрецке [Dretske 1988] в этой связи приводил хороший пример. Если от оперного пения сопрано разбивается бокал, то к этому событию будут иметь отношение факты, касающиеся акустических свойств пения. Оно не будет зависеть от факта, что пелась песня и что ее стихи были определенного содержания. Таким образом, мы предполагаем, что именно акустические свойства, а не свойства «содержания», будут фигурировать в соответствующих законах, объясняющих явление. В случае действия мы, напротив, полагаем, что содержание отношений деятеля является каузально релевантным по отношению к поведению. Содержательная сторона желаний и убеждений деятеля помогает не только объяснить совершенное действие, но, по мнению по крайней мере каузалистов, она также играет роль причины в определении действий, для совершения которых у деятеля есть мотивация. Непросто было увидеть, каким образом Дэвидсон, отрицая законы ментального содержания, мог бы принять интуитивно предполагающуюся контрафактическую зависимость действия от содержания мотивирующих деятеля соображений. В его теории не предлагается никакого разъяснения фундаментальной роли ментального содержания в объяснении мотивов. Тем не менее нужно признать, что никто другой не создал хорошей теории о том, каким образом ментальное содержание выполняет свою роль. Огромное количество исследований выполнено, чтобы разъяснить, каким образом пропозициональные установки как реализация состояний нервной системы выражают пропозициональное содержание. В отсутствие согласия по этому большому вопросу мы вряд ли продвинемся в изучении проблемы ментальной каузальности, и даже при существенном прогрессе в атрибуции содержания может остаться непроясненным, каким образом содержания этих установок могут входить в число причинных факторов, влияющих на поведение.

На довольно ранней фазе дебатов о причинном статусе мотивов к действию Норман Малкольм [Malcolm 1968] и Чарльз Тейлор [Taylor 1964] отстаивали тезис, согласно которому обычное объяснение на основе мотивов потенциально конкурирует с тем объяснением, которое может дать поведению человека и животных нейронаука. Не так давно Джегвон Ким [Kim 1989] возродил этот вопрос в более широком контексте, рассмотрев два способа объяснения как общие примеры Принципа исключения объяснения. В нем утверждается, что если существует два «полных» и «независимых» объяснения одного и того же события или явления, то одно из этих альтернативных объяснений должно быть неверным. Находясь под влиянием Дэвидсона, многие философы стали отрицать законы, отличные от законов от-мотива-к-действию. Они полагают в более общем смысле, что не существует законов, связывающих отношения, предлагающие мотив, с какими бы то ни было материальными состояниями, событиями и процессами, описываемыми физически. Вследствие этого, психология здравого смысла в строгом смысле слова нередуцируема к нейронауке, и это означает, что объяснения действия на основе мотивов и соответствующие нейронаучные объяснения в подразумеваемом смысле «независимы» друг от друга. Однако подробные причинные объяснения поведения, данные с точки зрения нейрофакторов, также должны быть «полными» в подразумеваемом смысле. Поэтому Исключением объяснения утверждается, что либо объяснения на основе мотивов, либо будущие нейронаучные объяснения должны быть отвергнуты как ложные. Поскольку мы не готовы отрекаться от одного из лучших и наиболее разработанных научных подходов, то под угрозой оказывается ни с чем не сравнимая жизнеспособность объяснения на основе мотивов, с позиции «народной» психологии здравого смысла. Данные вопросы сложны и полны противоречий, в особенности те, которые связаны с правильным пониманием «теоретической редукции». Однако если Исключение объяснения применить к объяснениям действия на основе мотивов, толкующим их каузально, у нас появится общий стимул для поиска рабочей философской концепции объяснений на основе мотивов, трактующей их некаузально. Как функциональные объяснения в биологии могут быть не редуцируемы, но также и не конкурировать со связанными с ними причинными объяснениями из молекулярной биологии, так и непричинные объяснения на основе мотивов могут сосуществовать с нейронным анализом причин поведения.

 

4. Намерения и рациональность

Выше мы представили точку зрения когнитивистов, согласно которой намерения являются особого типа убеждениями, а практическая аргументация, соответственно, представляет собой особую форму теоретической аргументации. Некоторых теоретиков действия привлекал когнитивизм из-за того, что он сулил подтверждение тезиса Энском (по общему признанию, спорного), что при намеренном действии у нас есть знание того, что мы делаем, которое мы не выводим из наблюдения. Однако противоположная позиция была, по крайней мере, настолько же известна на протяжении последних двадцати пяти лет размышлений о природе намерения. Философы — представители данной традиции обратили внимание на проект такой концепции намерения, которая бы схватывала тот факт, что намерения — это особые ментальные состояния, играющие уникальную роль в психологических объяснениях и подчиняющиеся своим собственным нормативным требованиям.

Данный проект выявления особенной природы намерения был выполнен в «Intention, Plans, and Practical Reason» Майкла Братмана [Bratman 1987] отчасти как ответ на редуктивную концепцию, которая продвигалась ранним Дэвидсоном и в соответствии с которой намерения могут анализироваться как комплексы убеждений и желаний. Большая часть современных работ по нормативности и моральной психологии может быть рассмотрена как проистекающая из главного (как заявляется) открытия Братмана, касающегося особой природы намерения.

Согласно простой модели желание-убеждение, намерение представляет собой объединение состояний желания-убеждения, и действие является намеренным благодаря тому, что находится в соответствующем отношении к этим более простым состояниям. К примеру, сказать, что кто-то намеренно включил кондиционер, означает просто объяснить его действие ссылкой на (например) желание включить кондиционер и убеждение, что определенные движения его руки — это конкретный случай данного типа действия. Важно отметить, что ранние аргументы Братмана были направлены против простой модели намерения как желания-убеждения, но не обязательно против модели, предложенной когнитивистами. Через мгновение мы обратимся к вопросу о том, в какой степени теория намерения Братмана опровергает последнюю.

Братман высказал идею, согласно которой намерения психологически реальны и не редуцируемы к комплексам желаний и убеждений, отметив тот факт, что они мотивационно отличны и подчиняются своим собственным стандартам рациональной оценки. Во-первых, он отмечал, что намерения содержат особые типы мотивационных обязательств. Намерения контролируют поведение в том смысле, что если ты намереваешься выполнить F в момент времени t и ничто не меняется до наступления t, то (при прочих равных) ты выполнишь F. То же не будет истинным в отношении желаний; мы часто сопротивляемся желаниям, относящимся к настоящему. Во-вторых, он отмечал, что намерения приводят к появлению особых видов нормативного долга (или «долга, определяемого аргументативно»). Намерения не так легко пересмотреть — они довольно постоянны в том смысле, что мы видим себя в рамках некоторого направления действия, когда планируем его, и было бы иррационально пересматривать свое намерение при отсутствии особой причины для этого. К тому же намерения довлеют над нами и вызывают формирование следующих намерений, чтобы целесообразно координировать наши действия. Когда мы намереваемся, к примеру, пойти в парк, мы испытываем необходимость продумать, как туда добраться, что с собой взять и так далее. Напротив, желания, по-видимому, не подпадают под нормы запрета на пересмотр, и они не оказывают никакого давления на нас, чтобы мы испытывали необходимость в формировании дальнейших желаний, касающихся возможностей.

Братман дал более подробную характеристику конститутивных норм намерения, и она оказалась очень влиятельной. Три основные нормы, обсуждаемые им, — это требования внутренней согласованности, соответствия средств цели и согласованности с убеждениями деятеля. Применимость этих требований к состояниям намерения расценивалась Братманом как следующий удар по модели желание-убеждение.

В первой норме предполагается соответствие одних намерений деятеля другим намерениям. Представим, что Майк собирается пойти на матч, а также намеревается воздержаться от этого. Очевидно, это кажется иррациональным. Хотя для самого Майка не будет иррациональным желать пойти на матч и желать воздержаться от этого. Таким образом, по-видимому, иррациональность обладания несовместимыми намерениями не может быть объяснена ссылкой на нормы, действующие для желания и убеждения. Сходным образом намерения, по-видимому, подчиняются нормам согласованности средств и цели. Если Майк намеревается пойти на матч и полагает, что ему следует купить билет заранее, чтобы попасть туда, то он, очевидно, будет вести себя иррационально, если не будет намереваться покупать билет (утверждаясь при этом в своем намерении пойти на матч). Напротив, простое желание пойти на матч и допущение, что для этого нужен билет, недостаточны для того, чтобы объявить Майка иррациональным из-за того, что он не пожелал купить билет. Таким образом, вновь обнаруживается, что норм убеждений и желаний недостаточно для того, чтобы произвести нормы для намерений.

Наконец, Братман утверждает, что рациональные деятели обладают намерениями, которые согласованы с их убеждениями. Точная природа этой нормы согласованности с тех пор немало обсуждалась [Bratman 1987; Wallace 2001; Yaffe 2010]. Однако общая идея заключается в том, что иррационально намереваться делать F и в то же время полагать, что действие F не будет выполнено, — это можно было бы свести к неприемлемой форме противоречия. Хотя желать F, полагая в то же время, что F выполнено не будет, совсем не выглядит как ошибка, связанная с рациональностью.

[Стоит отметить, что общая интуиция, касающаяся иррациональности этой формы противоречия, не является неоспоримой. Как отмечал сам Братман, кажется вполне возможным и не иррациональным намереваться остановиться у библиотеки, не будучи убежденным, что сделаешь это (отдавая должное собственной забывчивости). Если это верно, то не является непосредственно очевидным, почему я не мог намереваться остановиться, отдавая себе в то же время отчет, что я этого не сделаю].

Тем не менее, хотя кажется, что аргументы Братмана являются сокрушительными в отношении концепции намерения как желания-убеждения, они не настолько действенны против когнитивистской редукции намерений к убеждениям. К примеру, рассмотрим еще раз норму согласованности намерения, в соответствии с которой Майк осуждается за ошибку, когда намеревается пойти на матч, а также намеревается воздержаться от этого. Мы предполагали выше, что эта норма не может быть объяснена ссылкой на нормы желания, поскольку допустимо иметь несовместимые желания. Однако представим сейчас, что намерение совершить F является просто убеждением (или с необходимостью влечет его), что действие F будет выполнено. Тогда намерение совершить F и воздержаться от этого действия приводит к тому, что имеются противоречивые убеждения. Таким образом, если когнитивист сможет принять это конститутивное утверждение связи между намерением и убеждением, то, по-видимому, у него появится привлекательное объяснение нормы, требующей согласованности намерений. Статус этого конститутивного утверждения и вероятности выведения из него иных норм (например, соответствия средств цели) — предмет для обсуждения (см. [Ross 2008]). Конечно же, если Братман был прав, утверждая, что я могу намереваться сделать F, не будучи при этом убежден, что я сделаю F, то когнитивистское представление о намерении окажется изначально обреченным.

Увиденное тогда в ином свете заключение, что намерения психологически реальны и нередуцируемы к более простым состояниям, может отстаиваться посредством критики движущих сил, побуждающих к принятию когнитивизма. Схожим образом некоторые философы (в особенности Сара Пол [Paul 2009]) утверждали, что когнитивист придерживается непривлекательного представления, обосновывающего формирование намерений. В соответствии с этим взглядом, намерение является убеждением следующей формы: «Сейчас я совершу F». Однако Пол подчеркивает, что до того, как у меня появляется намерение, у меня обычно нет достаточного основания думать, что я совершу то действие, которое намереваюсь, — если же оно у меня есть, то мне вовсе не нужно иметь намерение совершить F. Отсюда следует, что намерение конститутивным образом включает в себя формирование убеждения, которое для меня недостаточно очевидно. В самом деле, оказывается, что единственный тип рассмотрения, который потенциально работает в пользу убеждения, что я совершу F, — это мое предпочтение в пользу того, что оно окажется истинным. Таким образом, намерение оказывается своего рода принятием желаемого за действительное в рамках когнитивисткой картины. Это можно увидеть как проблему с учетом того, что обычно мы расцениваем принятие желаемого за действительное как глубоко иррациональное, а намерение — как совершенно рациональное. [Стоит здесь отметить, что Веллеман [Velleman 1989] пользовался этой идеей; он полагал, что достаточно обосновать рациональность намерений тем, что они будут рационально одобрены, как только осуществятся. Пол возражает конкретно Сетийи [Setiya 2008], который не рассматривал полагание Веллемана на обоснование post hoc как достаточное для подтверждения формирования намерения]. Пол обращается к этим и иным проблемам когнитивистов, чтобы утвердить намерения в качестве отдельных практических отношений, не поддающихся редукции к теоретическому отношению убеждения. Так понятая, данная критика когнитивизма связана с критикой Братманом раннего редуктивного представления о намерении Дэвидсона.

Эти только обозначенные вопросы, касающиеся намерения, являются примером более общего проекта понимания природы наших ментальных состояний посредством осмысления нормативных требований, применяемых к ним. Так же, как некоторые философы пытаются осветить природу убеждения таким образом, чтобы это стало вкладом в эпистемологию и философию сознания, вынося на счет нее нормативные утверждения, — к примеру, утверждая, что убеждение «стремится к истине» [Velleman 2000; Shah 2003], — многие философы, интересующиеся деятельностью, стали все больше надеяться, что результатом всестороннего исследования нормативности намерений станут выводы, значимые для других областей исследования. Руководящая мысль Гидеона Яффе в амбициозной работе «Attempts» [Yaffe 2010] буквально и заключается в том, что соответствующая концепция нормативных обязательств намерения сыграет большую роль в том, чтобы показать нам, каким образом должно быть структурировано уголовное право.

Однако идея существования самостоятельных норм намерения подвергалась критике также с другой стороны. Нико Колодни [Kolodny 2005, 2007, 2008] с долей скепсиса утверждал, что у нас нет никакой причины быть рациональными, и основное следствие этой мысли таково, что не существует исключительно рациональных норм в отношении наших пропозициональных установок. (Рац [Raz 2005] отстаивает сходное утверждение, однако ограничивает свой скептицизм тем, что он принимает за мифическую норму соответствия средств цели.) Мы не располагаем достаточным местом, чтобы подробно представить аргументы Колодни. Его две основные идеи: во-первых, все предполагаемые требования согласованности, основывающиеся на рациональности, на самом деле поддерживаются двумя «ключевыми» требованиями, опирающимися на рациональное принуждение к формированию и воздержанию от формирования установок на основе наших убеждений о том, имеются ли достаточные основания для этих установок; и, во-вторых, эти ключевые требования сами по себе не являются подлинно нормативными. Если бы Колодни был прав, рациональные нормы, касающиеся намерения, должны были бы быть объяснены посредством отсылки к тем же принципам, что и нормы убеждения и любые другие отношения, к которым применима нормативность, и, более того, были бы в лучшем случае псевдо-нормами или принципами, которые лишь выглядят нормативными для нас. Это не означает победы когнитивизма, поскольку в объяснении будут использоваться характеристики, лежащие в основании всех аргументативных процессов, а не только необходимой связи между обладанием намерениями и убеждениями. Но точка зрения Колодни может быть расценена как угроза для идеи, что исследование норм, касающихся намерения, является успешным способом решения других проблем. В любом случае данный скептицизм в отношении авторитетности и автономности рациональности в высокой степени противоречив и опирается на спорные утверждения о рассуждениях и логической форме рациональных требований (см. [Bridges 2009; Broom 1999, 2007; Schroeder 2004, 2009; Finlay 2010; Brunero 2010; Shpall 2012; Way 2010]).

Наконец, Ричард Холтон [Holton 2008, 2009] инициировал появление нового направления в современном исследовании природы намерения, защищая новую теорию частичных намерений. Согласно его концепции, частичные намерения — это состояния, подобные намерениям, которые фигурируют как подстратегии в контексте больших, более сложных планов по достижению намеченной цели. Такие частичные намерения, как полагает Холтон, необходимы для достаточно богатых и сложных психологических объяснений: простая отсылка к полным намерениям не может охватить широкий спектр феноменов, которые можно объяснить с помощью состояний, схожих с намерениями. Во многом подобно специфическим состояниям веры, частичные намерения, возможно, привнесут с собой новые нормы. Интуитивно понятно, что глубокая вера в то, что Испания выиграет Кубок Мира, налагает на меня иные обязательства, чем просто убеждение, что Испания победит. Схожим образом, намерение украсть печенье из блюда, являющееся лишь частичным намерением, нормативно выглядит иначе, чем полное намерение украсть печенье.

Существует большое количество нерешенных вопросов, связанных с подходом Холтона и природой частичных намерений в целом. К примеру, почему состояния частичного намерения Холтона не могут быть проанализированы как обычные намерения с зависящим от условий содержанием? И почему мы должны допускать, что существует связь между частичностью намерения и тем, что оно является элементом более общего плана? Если конкурирующие концепции частичного намерения приведут к появлению более единообразного представления о частичных отношениях, будет ли это являться их существенным преимуществом? Рассмотрим подходы, связывающие понятие частичного намерения с (частичной) степенью, в которой деятель привержен рассматриваемому действию. Такие подходы могут сообщить много интересного об отношении между состояниями веры и частичными намерениями — они являются видами одного рода в том смысле, что содержат не полную, а частичную приверженность рассматриваемой пропозиции или действию. Размышление об этих вопросах сейчас еще только начинается, но с высокой вероятностью оно прольет свет по крайней мере на некоторые основные вопросы нормативности, интересующие философов действия.

 

Библиография

  • Aguilar, J. and A Buckareff, A. (eds.), 2010, Causing Human Action: New Perspectives on the Causal Theory of Acting, Cambridge MA: MIT Press.

  • Alvarez, Maria, 2010, Kinds of Reason: An Essay in the Philosophy of Action, Oxford: Oxford University Press.

  • Anscombe, Elizabeth, 2000, Intention (reprint), Cambridge, MA: Harvard University Press.

  • Austin, J.L., 1962, How to do Things with Words, Cambridge, MA: Harvard University Press.

  • –––, 1970, Philosophical Essays, J.O. Urmson and G.J. Warnock (ed.), Oxford: Oxford University Press.

  • Baier, Annette, 1970, “Act and Intent,” Journal of Philosophy, 67: 648–658.

  • Bishop, John, 1989, Natural Agency, Cambridge: Cambridge University Press.

  • Bratman, Michael, 1984, “Two Faces of Intention”, Philosophical Review, 93: 375–405; reprinted in Mele 1997.

  • –––, 1987, Intention, Plans, and Practical Reason, Cambridge, MA: Harvard University Press.

  • –––, 1992, “Shared Cooperative Activity,” The Philosophical Review, 101: 327–341; reprinted in Bratman 1999.

  • –––, 1999, Faces of Intention: Selected Essays on Intention and Agency, Cambridge: Cambridge University Press.

  • –––, 2006, Structures of Agency, Oxford: Oxford University Press.

  • Bridges, Jason, 2009, “Rationality, Normativity, and Transparency,” Mind, 118: 353–367.

  • Broome, John, 1999, “Normative Requirements,” Ratio, 12(4): 398–419.

  • –––, 2007, “Wide or Narrow Scope?,” Mind, 116(462): 359–70.

  • Brunero, John, 2010, “The Scope of Rational Requirements,” Philosophical Quarterly, 60(238): 28–49.

  • Castañeda, Hector-Neri, 1975, Thinking and Doing, Dordrecht: D. Reidel.

  • Cleveland, Timothy, 1997, Trying Without Willing, Aldershot: Ashgate Publishing.

  • Dancy, Jonathan, 2000, Practical Reality, Oxford: Oxford University Press.

  • Davidson, Donald, 1980, Essays on Actions and Events, Oxford: Oxford University Press.

  • Dretske, Fred, 1988, Explaining Behavior, Cambridge, MA: MIT Press.

  • Falvey, Kevin, 2000, “Knowledge in Intention”, Philosophical Studies, 99: 21–44.

  • Farrell, Dan, 1989, Intention, Reason, and Action, American Philosophical Quarterly, 26: 283–95.

  • Finlay, Stephen, 2010, “What Ought Probably Means, and Why You Can’t Detach It,” Synthese, 177: 67–89.

  • Fodor, Jerry, 1990, A Theory of Content and Other Essays, Cambridge, MA: MIT Press.

  • Ford, A., Hornsby, J, and Stoutland, F. (eds), 2011, Essays on Anscombe's Intention, Cambridge, MA: Harvard University Press.

  • Frankfurt, Harry, 1978 “The Problem of Action”, American Philosophical Quarterly, 15: 157–62; reprinted in Mele 1997.

  • –––, 1988, The Importance of What We Care About, Cambridge: Cambridge University Press.

  • –––, 1999, Volition, Necessity, and Love, Cambridge: Cambridge University Press.

  • Gilbert, Margaret, 2000, Sociality and Responsibility: New Essays in Plural Subject Theory, Lanham, MD: Rowman & Littlefield.

  • Ginet, Carl, 1990, On Action, Cambridge: Cambridge University Press.

  • Goldman, Alvin, 1970, A Theory of Human Action, Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall.

  • Grice, H.P., 1971, “Intention and Certainty”, Proceedings of the British Academy, 57: 263–79.

  • Hare, R.M., 1971, “Wanting: Some Pitfalls,” in R. Binkley et al (eds.), Agent, Action, and Reason, Toronto: University of Toronto Press, pp. 81–97.

  • Harman, Gilbert, “Practical Reasoning”, Review of Metaphysics, 79: 431–63; reprinted in Mele 1997.

  • –––, 1986, Change in View, Cambridge, MA: MIT Press.

  • Higginbotham, James (ed.), 2000, Speaking of Events, New York: Oxford University Press.

  • Holton, Richard, 2008, “Partial Belief, Partial Intention,” Mind, 117(465): 27–58.

  • –––, 2009, Willing, Wanting, and Waiting, Cambridge, MA: MIT Press.

  • Hornsby, Jennifer, 1980, Actions, London: Routledge & Kegan Paul.

  • –––, 1997, Simple-Mindedness: In Defense of Naïve Naturalism in the Philosophy of Mind, Cambridge, MA: Harvard University Press.

  • Kenny, A., 1973, Action, Emotion, and Will, London: Routledge & Kegan Paul.

  • Kim, Jaegwon, 1989, “Mechanism, Purpose, and Explanatory Exclusion”, Philosophical Perspectives, 3: 77–108; reprinted in Mele 1997.

  • Knobe, Joshua, 2006, “The Concept of Intentional Action: A Case Study in the Uses of Folk Psychology,” Philosophical Studies, 130: 203–31.

  • Knobe J. and Nichols, S. (eds.), 2008, Experimental Philosophy, New York: Oxford University Press.

  • Kolodny, Niko, 2005, “Why Be Rational?” Mind 114(455): 509–63.

  • –––, 2007, “State or Process Requirements?” Mind, 116(462): 371–85.

  • Korsgaard, Christine, 1996, The Sources of Normativity, Cambridge: Cambridge University Press.

  • Malcolm, Norman, 1968, “The Conceivability of Mechanism”, Philosophical Review, 77: 45–72.

  • McCann, Hugh, 1986, “Rationality and the Range of Intention”, Midwest Studies in Philosophy, 10: 191–211.

  • –––, 1998, The Works of Agency, Ithaca NY: Cornell University Press.

  • McLaughlin, Brian, forthcoming, “Why Rationalization Is Not a Species of Causal Explanation,” in J. D'Oro (ed.), 2012, Reasons and Causes: Causalism and anti-Causalism in the Philosophy of Action, London: Palgrave McMillan.

  • Mele, Alfred, 1992, The Springs of Action, New York: Oxford University Press.

  • –––, 2001, Autonomous Agents, Oxford: Oxford University Press.

  • Mele, Alfred (ed.), 1997, The Philosophy of Action, Oxford: Oxford University Press.

  • Millikan, Ruth, 1993, White Queen Psychology and other Essays for Alice, Cambridge, MA: MIT Press.

  • Moran, Richard, 2001, Authority and Estrangement: An Essay on Self-Knowledge, Princeton: Princeton University Press.

  • –––, 2004, “Anscombe on Practical Knowledge,” Philosophy, 55 (Supp): 43–68.

  • O'Shaughnessy, Brian, 1973, “Trying (as the Mental ‘Pineal Gland’),” Journal of Philosophy, 70: 365–86; reprinted in Mele 1997.

  • –––, 1980, The Will (2 volumes), Cambridge: Cambridge University Press.

  • Parsons, Terence, 1990, Events in the Semantics of English, Cambridge, MA: MIT Press.

  • Petit, Phillip, 2003, “Groups with Minds of their Own,” in Frederick Schmitt (ed.), Socializing Metaphysics — the Nature of Social Reality, Lanham, MD: Rowman & Littlefield: 167–93.

  • Paul, Sarah, 2009a, “How We Know What We're Doing,” Philosophers' Imprint, 9(11).

  • –––, 2009b, “Intention, Belief, and Wishful Thinking: Setiya on ‘Practical Knowledge’,” Ethics, 119(3): 546–557.

  • Pietroski, Paul, 2000, Causing Actions, New York: Oxford University Press.

  • Raz, Joseph, 2005, “The Myth of Instrumental Rationality,” Journal of Ethics and Social Philosophy, 1(1): 2–28.

  • Roth, Abraham, 2000, “Reasons Explanation of Actions: Causal, Singular, and Situational”, Philosophy and Phenomenological Research, 59: 839–74.

  • –––, 2004, “Shared Agency and Contralateral Commitments,” Philosophical Review, 113 July: 359–410.

  • Schroeder, Mark, 2004, “The Scope of Instrumental Reason,” Philosophical Perspectives (Ethics), 18: 337–62.

  • –––, 2009, “Means End Coherence, Stringency, and Subjective Reasons,” Philosophical Studies, 143(2): 223–248.

  • Searle, John, 1983, Intentionality, Cambridge: Cambridge University Press.

  • –––, 1990 “Collective Intentions and Actions,” in P. Cohen, J. Morgan, and M. Pollak (eds.), Intentions in Communication, Cambridge, MA: MIT Press.

  • Sehon, Scott, 1994, “Teleology and the Nature of Mental States”, American Philosophical Quarterly, 31: 63–72.

  • –––, 1998, “Deviant Causal Chains and the Irreducibility of Teleological Explanation”, Pacific Philosophical Quarterly, 78: 195–213.

  • –––, 2005, Teleological Realism: Mind, Agency, and Explanation, Cambridge MA: MIT Press.

  • Sellars, Wilfrid, 1966, “Thought and Action”, in Keith Lehrer (ed.) Freedom and Determinism, New York: Random House.

  • Setiya, Kieran, 2003, “Explaining Action,” Philosophical Review, 112: 339–93.

  • –––, 2007, Reasons without Rationalism, Princeton: Princeton University Press.

  • –––, 2008, “Cognitivism about Instrumental Reason,” Ethics, 117(4): 649–673.

  • –––, 2009, “Intention,”, Stanford Encyclopedia of Philosophy (Spring 2011 Edition), Edward N. Zalta (ed.), URL = http://plato.stanford.edu/archives/spr2011/entries/intention/.

  • Shah, Nishi, 2003, “How Truth Governs Belief,” Philosophical Review, 112(4): 447–482.

  • Shpall, Sam, forthcoming, “Wide and Narrow Scope”, Philosophical Studies.

  • Smith, Michael, 1987, “The Humean Theory of Motivation”, Mind, 96: 36–61.

  • –––, 1994, The Moral Problem, Oxford: Blackwell.

  • Stich, Stephen and Warfield, Ted (eds.), 1994, Mental Representation: a Reader, Oxford: Blackwell.

  • Taylor, Charles, 1964, The Explanation of Behavior, London: Routledge & Kegan Paul.

  • Tenenbaum, Sergio, 2007, Appearances of the Good, Cambridge: Cambridge University Press.

  • Thompson, Michael, 2010 Life and Action, Cambridge, MA: Harvard University Press.

  • Tuomela, R., 1977, Human Action and its Explanation, Dordrecht: D. Reidel.

  • –––, 2003. “The We-Mode and the I-Mode,” in Frederick Schmitt (ed.), Socializing Metaphysics — the Nature of Social Reality, Lanham, MD: Rowman & Littlefield: 93–127.

  • Velleman, J. David, 1989, Practical Reflection, Princeton: Princeton University Press.

  • –––, 2000, The Possibility of Practical Reason, Oxford: Oxford University Press.

  • Vermazen, Bruce and Hintikka, Merrill (eds), 1985, Essays on Davidson: Actions and Events, Cambridge, MA: MIT Press.

  • von Wright, Georg, 1971, Explanation and Understanding, Ithaca, NY: Cornell University Press.

  • Wallace, R. Jay, 2006, Normativity and the Will, Oxford: Oxford University Press.

  • –––, 2001, “Normativity, Commitment, and Instrumental Reason,” Philosophers' Imprint, 1(4).

  • Way, J., 2010, “Defending the Wide Scope Approach to Instrumental Reason,” Philosophical Studies, 147(2): 213–33.

  • Watson, Gary, 2004, Agency and Answerability: Selected Essays, Oxford: Oxford University Press.

  • Wilson, George, 1989, The Intentionality of Human Action, Stanford, CA: Stanford University Press.

  • –––, 2000, “Proximal Practical Foresight”, Philosophical Studies, 99: 3–19.

  • Yaffe, Gideon, 2010, Attempts: In the Philosophy of Action and the Criminal Law, New York, Oxford University Press.


Перевод Д.В. Чирва

 

Примечания

[1] См. [O'Shaughnessy 1973, 67]. В [O'Shaughnessy 1980] автор существенным образом изменяет свою позицию по этому вопросу и по другим, связанным с ним. В поздней работе содержится лучшее, наиболее полное исследование фундаментальных метафизических вопросов о действии. В [Cleveland 1997] содержится полезное критическое обсуждение.

[2] Данная фраза взята у Энском [Anscombe 1963], однако она использовалась многими авторами, и иногда без четкого согласия о ее использовании. О каузалистской интерпретации содержания намерений как самореферирующих см., например, [Searle 1983].

[3] В литературе, следуя предложению Дэвидсона, принято рассматривать предполагаемую эквивалентность выражений «Деятель намеренно совершил G» и «Деятель совершил G, имея на то причину». Как бы ни отличалось это предложение от того, что приводится в тексте, это не имеет большого значения для текущего обсуждения.

[4] Дэвидсон наиболее явно высказывается в пользу (7**) или его более слабой версии на стр. 221 своего «Reply to Vermazen» в [Vermazen and Hintikka 1985].

[5] В его работе «Метальные события» [Davidson 1980, essay 11] отрицание того, что существуют законы от-мотива-к-действию, оформленные с помощью психологического словаря обыденной речи, отмечалось особо, и это играло важную роль в исходном аргументе, построенном им в пользу тождества конкретных (token) ментальных и физических состояний.


Как цитировать эту статью

Уилсон Джордж, Шполл Сэмюэль. Действие  // Стэнфордская философская энциклопедия: переводы избранных статей / под ред. Д.Б. Волкова, В.В. Васильева, М.О. Кедровой. URL=<http://philosophy.ru/action>.

Оригинал: Wilson, George and Shpall, Samuel, "Action", The Stanford Encyclopedia of Philosophy (Summer 2012 Edition), Edward N. Zalta (ed.), URL = <https://plato.stanford.edu/archives/sum2012/entries/action/>.

 

Нашли ошибку на странице?
Выделите её и нажмите Ctrl + Enter