arrow-downcheckdocdocxfbflowerjpgmailnoarticlesnoresultpdfsearchsoundtwvkxlsxlsxyoutubezipTelegram
Энциклопедия

Аналитическое и синтетическое

«Аналитические» предложения, такие как «офтальмологи — это врачи», — это предложения, истинность которых, как кажется, познается только через познание значений составляющих их слов, в отличие от более привычных «синтетических» предложений, таких как «офтальмологи богаты», истинность которых познается через познание как значений слов, так и чего-то, что имеет отношение к миру. Начиная с Фреге, многие философы надеялись показать, что путем тщательного «концептуального анализа» можно выявить аналитичность логического и математического знания, а также других, по-видимому, априорных областей, в том числе значительной части философии и основоположений наук. Этот проект столкнулся с множеством проблем, которые выглядели настолько неподъемными, что заставили некоторых философов, в частности Куайна, сомневаться в реальности этого различения. Неожиданно это привело его и других авторов к сомнению в реальности и определенности психологических состояний. Этот скептицизм породил много интересных реакций в философии и в лингвистике, но, если реальность психологических состояний и можно спасти, вопрос о том, удастся ли с помощью этого различения когда-нибудь обосновать априорное так, как этого хотелось философам, остается открытым.

 

1. Интуитивное различение

1.1 Кант
1.2 Фреге

2. Большие надежды

2.1 Математика
2.2 Наука

3. Проблемы с этим различением

3.1 Статус элементов

(a) Логические элементы
(b) Не-Логические элементы

3.2 Парадокс анализа
3.3 Проблемы с логицизмом
3.4 Конвенция?
3.5 Проблемы с верификационизмом
3.6 Куайн о значении в лингвистике
3.7 Избавляясь от видимости аналитического

4. Пост-куайнианские стратегии

4.1 Неокартезианство
4.2 Экстерналистские теории значения
4.3 Объяснительные стратегии
4.4 Хомскианские стратегии в лингвистике

5. Заключение
Библиография

 

1. Интуитивное различение

Сравним следующие два списка предложений:

I.

(1) Некоторые врачи, специализирующиеся на глазах, богаты.

(2) Некоторые офтальмологи богаты.

(3) Многие холостяки — офтальмологи.

(4) Бегуны наносят вред своему телу.

(5) Если бы Холмс убил Сайкса, Ватсон был бы мертв.

II.

(6) Все врачи, специализирующиеся на глазах, — это врачи.

(7) Все офтальмологи — врачи.

(8) Все холостяки неженаты.

(9) Бегуны перемещают свое тело.

(10) Если бы Холмс убил Сайкса, Сайкс был бы мертв.

 

Большинство людей, владеющих английским языком и понимающих значения всех слов, составляющих данные предложения, обнаружат очевидное различие этих двух списков: хотя они могут сомневаться относительно истинности или ложности тех из них, которые находятся в первом списке, они быстро убедились бы в невозможности усомниться в предложениях, входящих во второй список. В отличие от первых, вторые познаются словно бы автоматически, «исключительно в силу знания значений их слов», как многие могли бы спонтанно это сформулировать. В самом деле, отрицание любого из них казалось бы в некоем значимом смысле непостижимым, очень похожим на противоречие в терминах. Хотя, как мы увидим, относительно выделенных курсивом способов фиксации этого различия — и даже относительно самой его реальности — идут большие споры, философы обычно именуют предложения первого класса «синтетическими», второго — (хотя бы по видимости) «аналитическими». Многие философы уповали на то, что кажущаяся необходимость и априорный статус положений логики, математики и значительной части философии связаны с аналитичностью этих положений, к примеру при объяснении, почему такие положения кажутся истинными «во всех возможных мирах» и познаваемыми в качестве таковых «независимо от опыта». Это видение привело их к тому, что философия рассматривалась ими состоящей главным образом в «анализе» значений релевантных положений, слов и понятий (отсюда — «аналитическая» философия, хотя этот термин давно уже не связан с подобного рода обязательствами и в наши дни имеет более широкое значение, отсылая к философии, практикуемой в сходном сугубо рациональном стиле).

 

1.1 Кант

Хотя предвестников понятия аналитического можно отыскать у Локка и Юма в их рассуждениях об «отношениях идей», сами термины «аналитическое» и «синтетическое» были введены Кантом [Kant 1781 (2006)] в начале «Критики чистого разума», где он писал:

Во всех суждениях, в которых мыслится отношение субъекта к предикату (я имею в виду только утвердительные суждения, так как вслед за ними применить сказанное к отрицательным суждениям нетрудно), это отношение может быть двояким. Или предикат В принадлежит субъекту А как нечто содержащееся (в скрытом виде) в этом понятии А, или же В целиком находится вне понятия А, хотя и связано с ним. В первом случае я называю суждение аналитическим, во втором — синтетическим. [А 6–7]

В качестве примера аналитического суждения он приводит суждение «Все тела протяженны»: когда мы мыслим тело, мы не можем также не помыслить нечто протяженное в пространстве; это кажется просто частью того, что имеется в виду под «телом». Он противопоставляет это суждению «Все тела имеют тяжесть», где предикат («имеют тяжесть») «есть нечто иное, чем то, что я мыслю в простом понятии тела вообще» [А 7], и мы должны совмещать или «синтезировать» эти различные понятия, тело и тяжесть (иногда такие понятия называют «расширяющими» понятие за пределы того, что «содержится» в нем).

Кант пытался двояко разъяснить свою метафору «содержания» в аналитическом. Он писал, что для установления истинности любого предложения из второго списка «мне нужно только расчленить это понятие, т. е. осознать всегда мыслимое в нем многообразное, чтобы найти в нем этот предикат» [А 7]. Но тогда, как говорит он вслед за Лейбницем:

Мне остается лишь извлечь предикат по закону противоречия, и благодаря этому я в то же время могу сознавать необходимость этого суждения. [В 12]

Как подчеркивал Кац [Katz 1988], вторая дефиниция существенно отличается от идеи «содержания», так как теперь, обращаясь к действенному методу доказательства через противоречие, аналитическое будет охватывать все (потенциально бесконечные) дедуктивные выводы из конкретного утверждения, большая часть которых едва ли могла бы рассматриваться в качестве того, что «содержится» в понятии, выражаемом в нем. Скажем, «холостяки неженаты или луна голубая» — это логическое следствие «холостяки неженаты», так как отрицание первого предложения приводит к отрицанию последнего (отрицание дизъюнкции является отрицанием каждого из ее компонентов) — но ясно, что в понятии холостяка не «содержится» ничего, даже отдаленно напоминающего цвет. Во избежание подобных последствий Кац (см., напр., [Katz 1972, 1988]) разрабатывает основательную теорию, исходящую только из изначальной идеи содержания (ср. также [Pietroski 2005]).

Одной из причин, по которым Кант мог не заметить различий разных характеристик аналитического, было то, что его понимание «логики», похоже, ограничивалось аристотелевской силлогистикой и поэтому не включало в себя все ресурсы современной логики, в которой эти различия между двумя характеристиками становятся более явными (см. [MacFarlane 2002]). В самом деле, он демаркирует категорию аналитического главным образом для того, чтобы отличить ее от более важной, как он полагает, категории «синтетического», которую он, как хорошо известно, не считает замкнутой только на эмпирическом, как можно было бы вначале предположить (об отсутствии у Канта интереса к серьезной позитивной концепции «аналитического», возможно, свидетельствует его скепсис в [Kant 1781 (1998), A 727–732] относительно дефиниций, по меньшей мере за пределами математики). Хотя некоторые тривиальные априорные утверждения и могли бы оказываться аналитическими в этом смысле, по-настоящему интересные утверждения будут, по Канту, синтетическими. Он доказывает, что даже такое элементарное арифметическое вычисление, как «7+5=12», является примером синтетического положения, так как понятие «12» не содержится в понятиях «7», «5» и «+»: оценка истинности этой пропозиции, как кажется, предполагает некий деятельный синтез ума, объединяющего разные мысли, которые ее составляют. И так мы приходим к категории «синтетического априори», сама возможность которого стала главным предметом исследования в его труде. Он хочет показать, что «синтетическая» деятельность порождает важные разновидности априорного знания не только в арифметике, но и в геометрии, основаниях физики, этики и в философии в целом, и это видение создало площадку для значительной части философских дискуссий, развернувшихся в следующем столетии (см. [Coffa 1991, pt.1]).

Сам Кант, помимо геометрии, уделял мало внимания математике. Но по мере того, как в XIX веке математика становилась все более изощренной, возникало все больше вопросов относительно ее оснований. И именно в ответ на такие вопросы Готлоб Фреге [Frege 1884 (1998)] попытался усовершенствовать кантовские формулировки аналитического и выдвинул идеи, которые многие считают следующим важным шагом в обсуждении этой проблемы.

 

1.2 Фреге

Фреге [Frege 1884 (1980), §§ 5, 88] и другие отметили ряд проблем с кантовской метафорой «содержания». Во-первых, как наверняка признал бы и сам Кант [Kant 1781 (1998), А728], этот критерий должен быть освобожден от «психологических» допущений или утверждений о чисто акцидентальных мыслительных процессах мыслящих субъектов, в отличие от утверждений об истинности и обосновании, о которых предположительно идет речь при обсуждении аналитического. В частности, простые ассоциации не всегда связаны со значениями: кто-то может постоянно ассоциировать холостяков c беззаботностью, но нельзя всерьез рассматривать беззаботность как часть значения слова «холостяк» («озабоченный холостяк» — это не противоречие). Но, во-вторых, хотя отрицание подлинно аналитического утверждения вполне может оказаться «противоречием», неясно, что делает его таковым: в мысли о женатом холостяке нет явного противоречия — такого, какое имеется в мысли о холостяке, не являющемся холостяком. По крайней мере явные логические формы «женатого холостяка» и «озабоченного холостяка» не отличаются друг от друга. Отрицание «женатого холостяка» как противоречивого положения обосновывается, похоже, лишь тезисом об аналитичности утверждения «Все холостяки неженаты» и поэтому не может служить обоснованием или объяснением последнего.

Даже если бы Кант решил все эти проблемы, неясно, как его понятие «содержания» могло бы покрыть все случаи утверждений, которые кажутся многим не менее аналитичными, чем любые другие утверждения, находящиеся в нашем втором списке. Возьмем, к примеру

II. (продолжение)

(11) Если Боб — супруг Сью, то Сью — супруга Боба.
(12) Всякий, кто является предком предка Боба, является предком Боба.
(13) Если x больше y, и y больше z, то x больше z.
(14) Если нечто красное, то оно окрашено.

Симметрия супружеского отношения или транзитивность «предка» и «больше чем» очевидным образом не «содержится в» соответствующих мыслях так, как идея протяженности, судя по всему, «содержится» в понятии тела или идея мужчины — в понятии холостяка. Особенно проблемным выглядит (14): что еще, помимо «окрашенного», могло бы включаться в его анализ? Красное окрашено и что еще? Трудно понять, что еще можно здесь «добавить» — помимо самого красного! (См. дальнейшее обсуждение в §3.4 ниже.)

Фреге попытался исправить ситуацию, полностью переосмыслив основания логики и разработав то, что мы сейчас считаем современной символической логикой. Он определил совершенно точный «формальный» язык, т. е. язык, характеризуемый «формой» — в общем случае, конфигурацией — его выражений, и он тщательно прорабатывает синтаксис и семантику так называемых «логических констант», таких как «и», «или», «не», «все» и «некоторые», показывая, как понимать очень широкий класс содержащих их верных выводов. Точные формулировки для отбора этих констант — очень непростое дело (см. Logical Constants (англ.)), но по крайней мере интуитивно константы могут мыслиться как такие части языка, которые не «указуют» и не «функционируют референциально», т. е. не служат для отсылки к чему-то в мире так, как это, похоже, делают обычные существительные, глаголы и прилагательные: «Сократ» отсылает к Сократу, «собаки» — к собакам, «умный» — к уму и/или к чему-то умному, и даже «Зевс» отсылает к греческому богу, тогда как такие слова как «и» и «все», судя по всему, вообще референциально не функционируют — во всяком случае, неочевидно, что в мире вместе с собаками и их свойствами есть «и»и и «все»и. (Доведение этого различения до предельной точности, предполагающее рассмотрение всех «функциональных» слов естественного языка, таких как вспомогательные глаголы, местоимения и предлоги — весьма сложная задача; для наших целей будет достаточно ограничиться константами стандартной логики первого порядка.)

Различение не-логических, «отсылающих» выражений и логических констант позволяет нам определить логическую истину как предложение, истинное независимо от входящих в него не-логических выражений. Так что (курсивом выделены не-логические выражения),

(6) Все врачи, специализирующиеся на глазах, это врачи.

будет считаться (строго) логической истиной: независимо от того, какие не-логические выражения мы подставим вместо «врачи», «глазах» и «специализирующиеся» в (6), это предложение останется истинным. К примеру, если подставить вместо «врачи» «кошки», вместо «глазах» — «мышей», вместо «специализирующиеся» — «охотящиеся», мы получим:

(15) Все кошки, охотящиеся на мышей, это кошки.

(В ходе этого обсуждения под «подстановкой» мы будем понимать единообразную замену одного — согласно допущению — однозначного выражения на другое во всех случаях его вхождения в соответствующее предложение). Но как обстоит дело с другими предложениями из второго списка? Подставляя «кошки» вместо «врачи» и «мыши» вместо «офтальмологи» в

(7) Все офтальмологи врачи.

Мы получаем:

(16) Все мыши кошки.

что очевидно ложно, как и при многих аналогичных подстановках в примерах из второго списка. (6) — это явная логическая истина; ее истинность зависит только от семантических значений ее логических частиц. Но истинность (7)–(10) зависит от аналитичности добавочных не-логических терминов. Как же мы могли бы ухватить это обстоятельство?

Здесь Фреге обращался к понятию дефиниции, или — если допустить, что дефиниции сохраняют «значение» (см. §3.2 ниже) — синонимии: не-логические аналитические истины — это такие истины, которые можно превратить в (строго) логические истины подстановкой дефиниций вместо дефинируемых терминов, или синонимов. Поскольку «мышь» не синонимична «офтальмологу», (16) не содержит требуемой подстановки. Нужно подставить дефиницию «офтальмолога», к примеру: «врач, специализирующийся на глазах», и данная подстановка превратит (7) в предыдущую чисто логическую истину:

(6) Все врачи, специализирующиеся на глазах, это врачи.

Разумеется, понятия дефиниции, значения и синонимии сами должны быть прояснены, но они считались достаточно очевидными и не столь уж настоятельно требующими прояснения, пока гораздо позже Куайн всерьез не усомнился в них (см. §3.6 ниже).

Фреге больше всего интересовала формализация арифметики, и поэтому он рассматривал логические формы сравнительно немногочисленных примеров предложений естественного языка, сознательно используя бедный формализм. С тех пор появилось большое количество работ по логической (или синтаксической) структуре всей палитры предложений естественного языка. Начало было положено работой Бертрана Рассела [Russell 1905]: его знаменитой теорией определенных дескрипций, в которой обсуждаемый критерий применяется к цельным выражениям в контексте, и эта тема получила развитие прежде всего в трудах Ноама Хомского и других «генеративных» лингвистов (см. §4.3 ниже). Работоспособность фрегеанского критерия аналитичности в остальных примерах из нашего второго списка и других подобных положений зависит от деталей этих концепций (см. напр. [Katz 1972; Montague 1974; Hornstein 1984; Harman 1996; Pietroski 2005; Pietroski forthcoming]).

 

2. Большие надежды

Почему философия должна интересоваться тем, что кажется чисто лингвистическим понятием? Потому что — особенно в первой половине XX века — многие философы полагали, что оно может совершать важнейшую эпистемологическую работу, объясняя, во-первых, наши, как кажется, априорные математические знания, а во-вторых, при небольшом содействии британского эмпиризма, — наше понимание утверждений о пространственно-временном мире. В самом деле, философы, особенно англоязычные, вскоре стали характеризовать свою работу именно в качестве «концептуального анализа». Многие к тому же считали, что это понятие будет выполнять и метафизическую работу объяснения истинности и необходимости математики, показывая не только то, как мы могли бы узнавать эти вещи независимо от опыта, но и как они могли бы оказываться истинными во всех возможных мирах. Эти амбиции не всегда обособлялись от тех, первых, хотя они более не характерны для большинства философов, по-прежнему интересующихся проблемой аналитичности (см. обсуждение этого в [Devitt 1996; Boghossian 1999], а также в [Glock 2003, ch. 3; G. Russell 2008], с интересной попыткой перезапустить метафизический проект). В этой статье мы сосредоточимся прежде всего на эпистемологическом проекте.

 

2.1 Математика

Проблема объяснения математического знания — одна из самых старых и сложных в западной философии. Уяснить ее суть нетрудно. Обычно мы получаем знание о мире при помощи наших чувств. Если нас интересует, к примеру, идет ли на улице дождь, сколько птиц на пляже, спят ли рыбы и гибнут ли звезды, мы смотрим и видим это, или обращаемся к тем, кто видит. Принято считать, что громадные успехи западных наук связаны именно с их опорой на подобные «эмпирические» (опытные, экспериментальные) методы. Очевидным фактом относительно этих наук и даже наших обычных способов подсчета птиц, рыб и звезд, между тем, является также и то, что они зависят от математики, а математика, как кажется, известна нам не при помощи опыта. Математики не ставят экспериментов — так, как это делают химики, биологи и другие представители «естественных наук». Кажется, что они просто мыслят, разве что помогая себе карандашом и бумагой для запоминания. В любом случае, они не пытаются обосновать свои тезисы ссылками на эксперименты: «Дважды два четыре» не обосновывается наблюдением, что пока во всех наблюдавшихся случаях пары пар составляли четверки.

Но как одни лишь мыслительные процессы могут порождать знание о независимо существующем внешнем мире? Вера в возможность этого, похоже, заключает в себе некий мистицизм, и многим «натуралистическим» философам и в самом деле казалось, что апелляции «рационалистических» философов, таких как Платон, Декарт и Лейбниц, — к которым в недавние времена присоединились Кац [Katz 1988, 1990], Билер [Bealer 1987] и Бонжур [Bonjour 1998] — к какой-то особой способности «рациональной интуиции» ничем не отличаются в негативном плане от апелляций к «откровению» для создания теологии.

И именно здесь, как считают многие, аналитическое открывает более перспективную альтернативу. Не исключено, что, используя критерий Фреге, можно было бы показать аналитичность всех арифметических истин, продемонстрировав, что все они могли бы быть превращены в логические истины путем подстановки синонимических выражений. Соответствующие синонимы, разумеется, были бы не столь очевидными, как «офтальмолог» и «глазной врач»; нам пришлось бы проделать строгий «логический анализ» значений таких слов, как «число», «плюс», «показатель степени», «предел», «интеграл» и т. п. Но именно этим занимался Фреге, а вслед за ним Бертран Рассел и молодой Людвиг Витгенштейн, запустив свой логицистский проект, реализация которого сопровождалась глубокими озарениями и принесла хотя бы частичный успех (см. §5 ниже).

 

2.2 Наука

Но зачем ограничиваться арифметикой? Если логический анализ может прояснять основания математики, показывая, как вся она могла бы быть извлечена из логики путем подстановки синонимов, то не исключено, что он мог бы также прояснять основания и остального нашего знания, аналогичным образом демонстрируя, как его положения могли бы извлекаться из логики и опыта. В этом состояла надежда и программа логического позитивизма, проводниками которого были, к примеру, Мориц Шлик, А. Д. Айер и особенно Рудольф Карнап. Такой подход, разумеется, предполагает, что все наши понятия «происходят» либо из логики, либо из опыта, но это, как казалось, гармонирует с господствовавшими в то время эмпиристскими допущениями, подтверждением правильности которых, как они считали, являлись громадные успехи эмпирических наук.

Как такие наши понятия, как, к примеру, понятия пространства, времени, причинности или материальных объектов, могли бы аналитически соотноситься с опытом? Для позитивистов ответ казался очевидным: через проверки. Толкуя «Трактат» Витгенштейна [Wittgenstein 1922] в стилистике американского философа Ч. С. Пирса, они выдвинули различные формулировки своей «верификационной теории значения», согласно которой значение (или «познавательная значимость») любого предложения состоит в условиях его эмпирического (не)подтверждения. Так что сказать, что в проводах есть электрический ток определенной величины — значит сказать, что, если бы к концу провода были прикреплены клеммы амперметра, стрелка указала бы на цифру, выражающую эту самую величину; а в противном случае это утверждение было бы опровергнуто. Ближе к «опыту»: сказать, что на коврике находится кошка — значит всего лишь сказать об ожидании неких сенсорных паттернов (каких-то привычных визуальных, тактильных и слуховых явлений) при определенных обстоятельствах. Ведь они считали — как за столетия до этого считали Локк, Беркли и Юм — что все наши понятия берутся из чувственного опыта; и если так, то все наши понятия должны быть так или иначе сконструированы из этих опытных данностей.

С точки зрения позитивистов, эти ранние эмпирики ошибались только в том, что они сводили механизм такого конструирования к ассоциации. Но ассоциация не позволяет объяснить даже структуру суждения, такого как «соль находится в солонках», так как речь тут идет не только об активации входящих в это суждение идей, подобно тому как «соль» активирует «перец», и оно предполагает весьма специфическое сочетание существительных «соль» и «солонки» с предикатом «x находится в y» (см. [Kant 1981 (1998), A 111–112; Frege 1892b (1966)]). Иначе говоря, наши мысли и утверждения о мире имеют некую логическую структуру, которая, как кажется, начала выявляться благодаря усилиям Фреге. С помощью логики Фреге стало возможным дать более правдоподобные формулировки концептуального эмпиризма: наши утверждения об эмпирическом мире должны допускать анализ, доходящий до (не)подтверждающих их опытных данных, из которых они должны быть тем или иным способом логически сконструированы.

Проект подобного «анализа» самых проблематичных понятий, связанных, к примеру, с материальными объектами, знанием, восприятием, причинностью, свободой и самостью, занимал позитивистов и других «аналитических» философов в течение довольно продолжительного времени (см. [Carnap 1928 (1967)] с технически строгими примерами или [Ayer 1934 (1952)] — с более доступными). В контексте утверждений о материальных объектах эта программа стала известна под названием «феноменализма», в контексте теоретических утверждений науки — «операционализма», а в контексте утверждений о ментальной жизни людей — «аналитического бихевиоризма» (релевантным экспериментальным базисом ментальных утверждений в целом признавались наблюдения за поведением других людей). Но хотя эти программы были исключительно влиятельными, а критерий верификации так или иначе использовался (а порой используется и поныне) в физике и психологии для ограничения теоретических спекуляций, они редко имели (если вообще имели) большой успех. Стоило только предложить анализ, скажем, «материального объекта» или «ожидания», как сразу появлялись контрпримеры, и приходилось пересматривать этот анализ — чтобы опять столкнуться с новыми контрпримерами (см. [Chisholm 1957] и [Fodor 1981], где обсуждаются подобные неудачи, и опять-таки см. [Kant 1781 (1998) A 327–332], где высказывается скепсис по крайней мере относительно дефиниций за пределами математики). Несмотря на изначальную правдоподобность данного критерия, философов охватило подозрение, что этот критерий, а с ним и само понятие аналитичности, были фундаментально ошибочными.

 

3. Проблемы с этим различением

3.1 Статус элементов

(а) Логические элементы

Критерий Фреге не затрагивает вопроса о статусе самих логических основоположений. Априорны ли сами логические истины — в силу того, что они тоже «аналитичны»? Но что делает их таковыми? В том ли дело, что всякий, кто понимает выражающие их слова, должен усматривать их истинность? Если так, то как понять споры о законах логики, инициированные, к примеру, математическими интуиционистами, отрицавшими закон исключенного третьего («p или не-p»), или «паранепротиворечивыми» логиками, призывавшими к толерантному отношению даже к противоречиям во избежание ряда парадоксов (см. обсуждение этого в [Priest 1987 (2006); Williamson 2006]). Более того, если учесть, что бесконечное множество логических истин должно «порождаться» правилами вывода, то не будет ли это основанием признания их «синтетическими» в кантовском смысле (см. [Frege 1884 (1980), §88; Katz 1988, 58–59; MacFarlane 2002])? Но наибольшее беспокойство доставляет вопрос Куайна [Quine 1956 (1976), § II]: чем утверждение аналитичности логических истин отличается от простого заявления об их очевидной и всеобщей правильности, т. е. от признания их общепринятыми и надежными убеждениями, неотличимыми по виду от таких банальностей, как «Земля существовала много лет» и «Есть черные собаки». 

(b) Не-логические элементы

Еще одна проблема порождается не-логическим словарем. Многие считали, что предложения, сообщающие о нашем опыте, имеют некую аналитическую связь с ним — человек с нормальным зрением, который не может в ясных случаях употребить выражение «кажется красным», должно быть, не понимает соответствующих слов. Серьезный вопрос, однако, заключается в том, что именно считать «опытом»: обычное ли это столкновение с объектами средней величины, такими как столы и стулья, с погодными явлениями и телесными актами, в терминах которых большинство людей без особых раздумий описало бы свой перцептивный опыт? Или это некая особая «неконцептуализированная» игра чувственных впечатлений, требующая для своего обнаружения тщательной интроспекции? Кажется, что второе предположение опирается на «миф о данном» [Sellars 1956], т. е. на сомнительное допущение, что в нашем опыте есть некая данность, не подвергавшаяся никакой интерпретации нашего рассудка. Этот тезис был оспорен не только Селларсом, но также психологами (напр. Брунером [Bruner 1957]) и историками науки (напр. Хансоном [Hanson 1958] и Куном [Kuhn 1962]). Можно показать, что обыденные «наблюдения» пронизаны концептуальными допущениями: наблюдение за прибором, показывающим «7 Ампер», предполагает концептуализацию данного объекта как измерительного прибора, а отметок на нем — как цифр, обозначающих числа; наблюдение того, как кто-то пинает кошку, предполагает концептуализацию соответствующего движения как интенционального акта; и даже наблюдение голубизны неба предполагает наличие нетривиальных понятий неба и голубизны. Попытка избавить подобные обыденные наблюдения от всего их концептуального багажа и сообщать об опыте, каким он является сам по себе, нуждалась бы, судя по всему, по меньшей мере в тренированном глазе Моне и утонченном уме Пруста, хотя трудно понять, почему надо отдавать какое-то явное предпочтение таким особым и детализированным сообщениям. А если привилегированного набора предложений, сообщающих об опыте, не существует, то, похоже, подрываются главные допущения и мотивы позитивистской программы: какой смысл «анализировать» значение какого-то тезиса до таких его компонентов, которые какой-то теоретик (по своему произволу) решил рассматривать в качестве элементарных?

Недавние исследования в психологии, впрочем, показывают, что человеческий ум вполне может состоять из сенсорных и моторных «модулей», элементарные части которых могут быть эпистемологически различимыми, даже если они и предполагают какую-то концептуальную интерпретацию (см. статью Modularity of Mind (англ.) и [Fodor 1983, 1984]). Так что аналитическая позитивистская программа могла бы быть переформулирована в терминах сведения всех понятий к этим сенсомоторным элементам — такой подход порой неявно предполагается в исследованиях по когнитивной психологии и искусственному интеллекту.

 

3.2 Парадокс анализа

Другая проблема, касающейся всей программы в целом, была поставлена Лэнгфордом [Langford 1942] и обсуждалась Муром [Moore 1942 (1968), 665–6]: почему анализ вообще может представлять какой-то интерес? В конце концов, если анализ дает дефиницию того или иного выражения, то он должен выдавать его синоним, и это должно оказываться совершенно неинформативным: если «брат» анализируется через предположительно синонимичное «один из детей мужского пола от той же матери или отца», то утверждение «братья — это дети мужского пола от той же матери или отца» должно быть синонимично утверждению «братья — это братья», и мысль об одном из них не должна отличаться от мысли о другом. Однако, если оставить в стороне такие простые случаи, как «братья» и «холостяки», то анализы, в случае их успешности, нередко кажутся философски интересными и нетривиальными. Скажем, предлагавшиеся варианты редукции утверждений о материальных объектах к утверждениям о чувственных данных зачастую были очень сложными, предполагали изучение и обучение, так что едва ли могли быть неинформативными. Так как же можно считать их по-настоящему аналитическими?

Это и есть «парадокс анализа», возможно, учтенный самим Фреге при его переходе от акцентировки дефиниций [Frege 1884] к более спорному учению о смысле [Frege 1892a], согласно которому два смысла отличны, если и только если кто-то может мыслить один, но не другой, как в случае смыслов выражений «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда». Если бы анализы или дефиниции сохраняли смыслы, то, мысля определяемое, мы тем самым мыслили бы определяющее — совсем не так, как в случае «Утренней звезды» и «Вечерней звезды». Не исключено, что мы и в самом деле не можем помыслить, что Билл — брат Боба, не мысля о том, что Билл — один из детей мужского пола от той же матери или отца, что и Боб. Но мало какие фрегеанские дефиниции арифметических понятий столь просты (см. Gottlob Frege (англ.), § 2.5), и когда речь идет о них, кажется вполне возможным мыслить определяемое — скажем, число — не мысля предлагаемые Фреге утонченные определения (см. подробное обсуждение данной проблемы в [Bealer 1982; Dummett 1991; Horty 1993, 2007] ).

Сходная проблема, обсуждаемая Билером [Bealer 1998], состоит в возможной многовариантности допустимых анализов. Понятие окружности может быть проанализировано как понятие множества расположенных на одной плоскости точек, находящихся на одном расстоянии от данной точки, и как понятие замкнутой фигуры с постоянной кривизной. Обе эти дефиниции не только кажутся информативными, но и такими, что их эквивалентность может быть показана только с помощью серьезных геометрических выкладок, обоснованность которых — особенно после появления неэвклидовых геометрий и эйнштейновских теорий относительности — больше не может трактоваться так, будто она базируется только на логических положениях и дефинициях.

Все эти проблемы пока можно было рассматривать как в определенной степени технические, допуская возможность каких-то дальнейших технических шагов для их разрешения внутри самой этой программы. К примеру, в теории смысла можно было бы провести дальнейшие различения между содержанием выражения и специфическим «лингвистическим носителем» этого выражения, как это делают Фодор [Fodor 1990a] и Хорти [Horty 1993, 2007]; или, быть может, отличить истинностно-обусловленное содержание выражения от его идиосинкратической роли, или «характера» в языковой системе, в духе каплановского различения [Kaplan 1989], введенного для работы с индексикальными и демонстративными выражениями (такими как «я», «здесь» и «то»; см. Demonstratives (англ.), Narrow Mental Content (англ.) и [White 1982]). Не исключено, что результатом анализа окажетсяс конкретный «носитель» со специфическим «характером», и это могло бы объяснять, почему можно располагать понятием, не располагая его анализом (см. полезное и разнообразное обсуждение этого вопроса в [G. Russell 2008; Pietroski 2002, 2005, and forthcoming]).

Многие философы, однако, считали, что проблемы этой программы не ограничиваются техническими затруднениями, а имеют более глубокую природу. Самой яркой и влиятельной критикой как этой программы, так и аналитичности в целом, несомненно, стали критические замечания американского философа У. Куайна, начавшего свой путь ярым защитником этой программы (см. особенно [Quine 1934]), что придает его последующим возражениям особый вес. Читателю рекомендуется ознакомиться c его обсуждением — самым содержательным и глубоким из имеющихся в наличии — этих проблем (особенно в [Quine 1956 (1976)]). Два следующих параграфа кратко освещают его.

 

3.3 Проблемы с логицизмом

Хотя реализация логицистской программы значительно углубила понимание природы математических понятий, вскоре после ее запуска она начала сталкиваться с серьезными трудностями. Самая неприятная из них для самого Фреге обнаружилась еще на раннем этапе: о ней шла речь в письме от Рассела, где указывалось, что одна из ключевых аксиом арифметики, перечисляемых Фреге, в действительности содержит в себе противоречие. Его интуитивно вполне правдоподобный «Основной закон V» (иногда именуемый «неограниченной аксиомой выделения») обрекал его на допущение существования множества для каждого предиката. Но как же быть с предикатом «х не есть элемент самого себя», спрашивал Рассел? Если для этого предиката есть множество, то само это множество было бы элементом самого себя, если и только если оно не было бы таким элементом; значит, такого множества не могло бы существовать. Основной закон V Фреге не может быть истинным (хотя см. Frege’s Theorem and Foundations for Arithmetics (англ.) и недавнее обсуждение программы Фреге, о котором пойдет речь в пятом параграфе этой статьи).

Особенно неприятным в «парадоксе Рассела» была кажущаяся невозможность отыскания интуитивно удовлетворительного пути исправления теории множеств, которое могло бы претендовать на очевидность и на связанность только с логикой и значением — в духе того, на что надеялись позитивисты. Выдвигались разные предложения, но все они создавались исключительно для того, чтобы избежать этого парадокса, и были лишены сколь-либо значимой внутренней привлекательности. И ни одно из них уж точно не казалось аналитическим. Как заметил Куайн [Quine 1956 (1976), § V], в реальной практике подбора аксиом для теории множеств нам, похоже, приходится «делать осознанный выбор и продвигать его без каких-либо попыток обоснования, кроме ссылок на красоту и удобство» и призывов закреплять значения терминов (см., впрочем, защиту «итеративной теории множеств» в [Boolos 1971]).

 

3.4 Конвенция?

Не исключено между тем, что сам этот «осознанный выбор» может рассматриваться как основание для претензий на аналитичность. Ведь не сводится ли в конечном счете вопрос о значении к осознанным или неявным конвенциям при употреблении слов? Кто-нибудь мог бы, к примеру, снабдить конкретное слово, скажем, «шмядя» определенным значением, просто оговорив, что оно означает, скажем, неженатого дядю. Разве не стало бы это основанием для утверждения, что «Шмядя есть дядя» — это аналитическое, или «истинное благодаря (оговоренным) значениям одних лишь слов», положение? Карнап [Carnap 1947] предлагал вводить «постулаты значения» научного языка именно таким образом. Дополнительным преимуществом оказывается здесь появление возможности «имплицитной дефиниции» терминов через их роли в таких постулатах, которые могли бы оказываться законами или аксиомами теории. Данная стратегия представляется особенно уместной при определении логических констант, а также в случаях, подобных (11)–(14) выше, как, к примеру, «Красное — это цвет», где критерий «содержания» кажется недостаточным. Так что философский анализ, возможно, лишь раскрывает неявные конвенции обыденного языка; этот подход особенно нравился Айеру [Ayer 1934 (1952)].

Куайн [Quine 1956, §§ IV–V] обсуждает комплексную роль или роли конвенции в математике и науке. Опираясь на свои ранние исследования [Quine 1936 (1976)] конвенциональности в логике, он доказывает, что логика не может формироваться такими конвенциями, так как

логические истины, будучи бесконечными по числу, должны были бы порождаться общими конвенциями, а не индивидуально; и в таком случае получается, что логика нуждается в мета-теории для применения общих конвенций к тем или иным конкретным случаям. [Quine 1956, 115]

Этот аргумент, несомненно, должен заставить задуматься сторонников конвенциональности логики: как можно было бы надеяться установить общие конвенции для «все» или «если… то», не используя понятий «все» и «если… то»? (Но остается сложная проблема возможности «имплицитного» присутствия конвенциональных правил в нашей практике и, соответственно, имплицитного определения в ее терминах; см. обсуждение в [Lewis 1969; Boghossian 1997; Horwich 2000; Hale and Wright 2000], а также в § 4.1 ниже).

Обращаясь к теории множеств, а затем и ко всей науке, Куайн доказывает, что, хотя условные определения, именуемые им «законодательными постулатами»,

производят истины, становящиеся интегральными компонентами всего корпуса истин, искусственность их происхождения не остается локальным свойством, а наполняет собой весь этот корпус. [Quine 1956, 119–20]

Это, разумеется, кажется согласным с научной практикой. Даже если бы Ньютон, к примеру, прямо объявил «F=ma» условной дефиницией «F», то на деле это не разрешило бы интересный философский вопрос, обосновывается ли «F=ma» своей аналитичностью, «истинностью в силу одного лишь значения», так как наше серьезное отношение к этому постулату, похоже, зависит от нашего одобрения его теории в целом, и в частности, возможно, «от простоты и удобства», привносимых ею в остальную часть нашей физической теории мира. Если бы она не делала этого, это было бы серьезным основанием отвергнуть ее (см. [Harman 1996, 399], где хорошо показано, как «нечто, истинное согласно условному определению, может оказаться ложным»). Как замечает Куайн в той же статье:

[К]онечно, обоснование любой теоретической гипотезы при ее выдвижении может состоять только лишь в простоте и удобстве, привносимых ею в уже имеющийся набор законов и данных. Но как в таком случае нам отграничить категорию законодательного постулирования, чтобы не подводить под нее любое новое выдвижение научной гипотезы? [Quine 1956, 121]

Узаконенные Карнапом «постулаты значения» должны, выходит, рассматриваться лишь как результат произвольного выбора предложений, полагаемых теорией истинными — выбор, возможно, полезный для изложения, но не более значимый, чем выбор населенных пунктов в Огайо в качестве «отправных точек» в путешествии [Quine 1953 (1980), 35]. Используя свою знаменитую холистическую метафору «паутины убеждений», Куайн делает вывод:

знания наших предков — это ткань предложений, растущая и меняющаяся от наших более или менее произвольных и осознанных поправок и добавлений, более или менее напрямую вызванных непрерывной стимуляцией наших чувственных органов. Это светло-серое знание, черное в фактах и белое в конвенциях. Но я не вижу серьезных оснований говорить, что какие-то нити в ней только черны, какие-то — только белы. [Quine 1956, 132]

 

3.5 Проблемы с верификационизмом

В последней фразе выражена очень влиятельная концепция Куайна, которая стала причиной отчаяния нескольких поколений философов не только относительно различения аналитического и синтетического, но и категории априорного знания в целом. Она известна как «конфирмационный холизм», и Куайн более кратко выразил ее несколькими годами ранее в его известной многим статье «Две догмы эмпиризма» [Quine 1953, ch. 2]:

наши утверждения о внешнем мире судимы чувственным опытом не индивидуально, а лишь в их совокупности. [Quine 1953 (1980), 41]

В самом деле, «две догмы», обсуждаемые в статье, это (1) вера в постижимость самого «аналитического» и (2) то, что Куайн считает оборотной стороной той же монеты, а именно — вера, что «каждое утверждение, обособленное от смежных с ним, вообще может допускать подтверждение или опровержение» [Ibid., 41], т. е. сама верификационная теория значения (или ее разновидность), которую, как мы видели, использовали позитивисты, пытаясь «анализировать» положения науки и здравого смысла. (Ирония, правда, том, что сам Куайн продолжал опираться на верификационную концепцию значения, разве что его конфирмационный холизм вел его к допущению холизма значения и его знаменитого «тезиса неопределенности перевода» (см. [Quine 1986, 155] и следующий параграф).

Куайн базирует свой «конфирмационный холизм» на наблюдениях Пьера Дюгема [Duhem 1914 (1954)], который обратил внимание на то, что теории подкрепляются данными множеством способов, а также на тот факт, что гипотезы не (не)подтверждаются каким-то конкретным экспериментом, рассматривающимся в изоляции от громадного веса окружающих его теоретических положений. Так что — если использовать наш предыдущий пример — присоединение амперметра к медному проводу будет хорошей проверкой наличия в этом проводе тока, лишь если это устройство находится в рабочем состоянии, провод сделан из нормальной меди, отсутствуют факторы, которые могли бы помешать измерению; и особенно важно, чтобы фоновые законы физики и другие убеждения, определяющие то, как организовано измерение, реально были достаточно корректны. Ведь неспособность амперметра зарегистрировать ток и правда могла бы быть связана с отсутствием этих других условий, и, разумеется, именно поэтому экспериментаторы затрачивают так много времени и средств, чтобы придумать «контролирующие» их эксперименты. Кроме того, незначительное изменение наших теорий или фоновых убеждений, или даже нашего понимания условий измерения могло бы внести изменения в те проверки, на которые мы опираемся, нередко не изменяя при этом значения предложений, истинность которых мы могли бы хотеть проверить (подобные изменения, как указывал Патнэм [Putnam 1965 (1975)], очень распространены у практикующих ученых).

Новым — и очень спорным — в трактовке Куайном этих тривиальных наблюдений было то, что он распространил их на тезисы, находящиеся, по мнению большинства (в том числе по мнению Дюгема), за их пределами, а именно — на всю математику и даже на логику! Именно эта расширительная трактовка, как кажется, подрывает традиционный априорный статус указанных областей, так как она, похоже, открывает возможность ревизии логики или математики в интересах правдоподобности всей итоговой теории — содержащей как эмпирические тезисы, так и тезисы логики и математики. Возможно, это и не было бы так плохо, если бы допустимость ревизии логики и математики не исключала, что их предельное обоснование не подразумевает использование опыта. Но это исключается, поскольку Куайн настаивает, что научные теории, вместе с логикой и математикой, подтверждаются «только» «в совокупности». (Неясно, что дает право Куайну на это ключевое «только», но его учение обычно понимается так, что оно включает этот момент; см. обсуждение этого в [Rey 1998, 2013]). Очевидно, впрочем, что в качестве наблюдения о допустимости ревизии логических положений или тезисов о значении утверждение Куайна может выглядеть правдоподобным. Как доказывал Патнэм [Putnam 1968 (1975)], развивая куайновскую тему, рациональной могла бы оказаться ревизия даже элементарной логики ввиду неожиданных результатов квантовой механики (стоит, впрочем, отметить, сколь редкими были подобные эмпирически мотивированные импульсы, а также то, что надо отличать ревизию логики от ревизии концепции логики — не исключено, что Патнэм может показать лишь ошибочность нашей теории нашей собственной логики!). И уж точно нетрудно вообразить ситуацию, когда обнаруживается, что мы могли бы отказаться от предположительно простых аналитических истин, таких как «кошки — это животные», в свете открытия, что эти милашки — хитро замаскированные роботы, управляемые с Марса ([Putnam 1962]; см. [Katz 1990, 216; G. Russell 2008] с откликами на эти соображения).

 

3.6 Куайн о значении в лингвистике

Обсуждение Куайном роли конвенции в науке кажется адекватным; но как же обстоит дело с ролью значения в обыденном, естественном языке? Действительно ли в «светло-сером знании» всех доступных нам предложений совсем нет «белого» «благодаря одним лишь значениям составляющих их слов»? И как быть с примерами из нашего второго списка? Как быть с предложениями, попросту соединяющими явные синонимы, такими как «Правоведы — это юристы» или «Две недели — это период из четырнадцати дней»? Грайс со Стросоном [Grice and Strawson 1956] и Патнэм [Putnam 1962] указывали на маловероятность того, что столь интуитивно правдоподобное различение оказалось бы вообще не имеющим никакой основы в фактах. Куайн обсуждает этот вопрос вначале в первой и третьей главах своей работы 1953 года [Quine 1953 (1980)], а затем, гораздо более подробно, во второй главе книги 1960 года [Quine 1960] и во многих более поздних работах.

В работе 1953 года [Quine 1953] Куайн распространял свое возражение против аналитичности еще дальше, на сами идеи синонимичности и лингвистического значения выражения, на которых, как мы видели, сущностным образом базировался фрегеанский критерий аналитичности. Его возражение состоит в том, что он не усматривает в них сколь-либо серьезной объяснительной пользы. Он рассматривает их правдоподобные объяснения в терминах «дефиниции», «интенсионала», «возможности» и «противоречия», убедительно показывая, что каждое из этих понятий нуждается в объяснении не меньше «синонимичности» (вспомним наше наблюдение в § 1.2 относительно отсутствия явного противоречия в «женатом холстяке»). Они, как кажется, составляют небольшую — порочным образом? — «замкнутую кривую в пространстве» [Ibid., 30]. Хотя многие сомневались, является ли это обстоятельство таким уж фатальным недостатком всех этих понятий — многие фундаментальные понятия, как известно, замыкаются в круги — оно стало причиной скепсиса, который питал Кауйн по отношению ко многим из упомянутых понятий.

Новые доводы в пользу этих тезисов были связаны с разработкой Куайном полноценной теории языка, обходящейся без какой-либо теории определенного значения [Quine 1960]. В самом деле, он доказывает, что перевод (т. е. идентификация двух выражений из разных языков в качестве выражений, имеющих одно и то же значение) «неопределен»; нет «факта», определяющего одинаковость или неодинаковость значений двух выражений (см. Indeterminacy of Translation (англ.)). А это, как кажется, означает, что отсутствуют и факты ментальной жизни людей вообще! Ведь при отсутствии фактов относительно того, имеют ли в виду под своими словами два человека одно и то же, отсутствует и факты относительно того, есть ли у них вообще ментальные состояния с одним и тем же содержанием; а значит, и факты относительно содержания чьих-либо мыслей. Сам Куайн сходу принимает этот вывод — он был, в конце концов, бихевиористом — говоря о его «согласии» с тезисом Брентано о нередуцируемости интенционального; разве что для него, в отличие от Брентано, этот тезис показывает «беспочвенность интенциональных идиом и беспредметность науки об интенции» [Quine 1960, 221]. Не нужно говорить, что многие последующие философы не разделяли это мнение и хотели понять, где ошибался Куайн.

 

3.7 Избавляясь от видимости аналитического

Одна из претензий, высказываемых многими по поводу аргумента Куайна, связана с объяснением видимости аналитического. Большинство людей, к примеру, различили бы два наших изначальных списка предложений (§ 1), сказав, что истинность предложений из второго списка, таких как «Все офтальмологи — это глазные врачи», может быть познана исключительно благодаря знанию значений составляющих его слов. Более того, они могли бы согласиться с огромным количеством других примеров, скажем, с тем, что педиатры — это детские врачи, что дедушки — это родители родителей, что прогулочный шаг — это разновидность движения, боль — ментальное состояние, а еда — субстанция, насыщающая живые существа. Как опять-таки отмечали Грайс со Стросоном [Grice and Strawson 1956] и Патнэм [Putnam 1962], едва ли в этих рассуждениях людей не содержится вообще ничего верного.

Здесь Куайн вновь прибегает к своей метафоре паутины убеждений, заявляя, что предложения допускают большую или меньшую ревизию в зависимости от того, насколько «периферийное» или «центральное» положение они занимают в этой паутине. Видимость «аналитичности» предложений связана исключительно с тем, что они — подобно законам логики и математики — занимают место, относительно близкое к центру, и поэтому отказ от них, если он вообще происходит, может быть связан лишь с предельным давлением со стороны периферийных сил опыта. Но ни одно предложение не является абсолютно защищенным от ревизии; так что все они эмпирические, и ни одно на деле не аналитично.

У этого объяснения имеется целый ряд проблем. Кажется, во-первых, что между центральностью положения и видимостью аналитичности нет такой уж тесной связи. Как отмечал сам Куайн [Quine 1960, 66], есть немало центральных, неревизуемых убеждений, которые не выглядят аналитическими, например «Есть черные собаки», «Земля существовала более пяти лет», «Масса-энергия сохраняется»; а многие стандартные примеры того, что считается аналитическим, не являются по-настоящему центральными: предложения «Холостяки неженаты» и «Тети — это женщины» не имеют центрального значения, так что при надобности их можно было бы легко пересмотреть.

Во-вторых, отличительной чертой аналитического кажется его связь не столько с простой неревизуемостью, сколько с непостижимостью: при всей неревизуемости предложения «У некоторых людей есть глаза» возможность вообразить его ложность не вызывает сомнений. Специфика же аналитичного состоит, напротив, как раз в том, что отрицания соответствующих предложений часто выглядят непостижимыми: кажется невозможным вообразить женатого холостяка. И правда, дело выглядит так, что вовсе не неревизуемость объясняет аналитичность, а аналитичность объясняет неревизуемость: мы не соглашаемся отрицать, что холостяки неженаты, только потому, что «холостяк» именно это и означает!

Здесь важно отметить то существенное изменение, которое привнес Куайн (и более ранние позитивисты) в трактовку априорного, что во многом повлияло и на ныне принятое понимание аналитического. Кант и другие авторы традиционно считали, что априорность указывает на то, что убеждения «допускают обоснование независимо от опыта». А вот Куайн и многие другие философы его времени пришли к выводу, что априорное заключает в себе убеждения, «не подлежащие ревизии в свете опыта». И, как мы видели, сходный статус обнаруживается и у того, что по меньшей мере кажется априорным. Из этого, однако, следует, что принятие аналитичности или априорности чего-то означает признание собственной безошибочности в его отношении и полное нежелание ревизовать его в свете новых свидетельств или аргументов. Но это — дополнительный тезис, который нет нужды принимать многим сторонникам традиционных представлений. На деле какое-то положение может быть аналитическим и обосновываемым независимо от опыта, но тем не менее вполне допускающим ревизию в его свете. В конце концов, опыт мог бы вводить нас в заблуждение, как это (возможно) случилось с Патнэмом, когда он говорил о возможности ревизии логики в свете трудностей квантовой механики или о ревизии предложения «кошки — это животные» в случае обнаружения, что это роботы. Ответ на вопрос о подлинной аналитичности тех или иных положений мог бы и не быть доступен на интроспективной или поведенческой поверхности нашей жизни, в одних лишь наших диспозициях соглашаться или не соглашаться с предложениями, как полагал Куайн [Quine 1960]. Такие диспозиции могли бы находиться на более глубоком психологическом уровне, и наш доступ к ним мог бы оказываться столь же небезошибочным, как и доступ к другим подобным фактам о нас самих. Подлинно аналитическое может являться предметом рефлексивного философского анализа или абстрактной лингвистической теории (см. дальнейшее обсуждение в [Bonjour 1998; Rey 1998; Field 2000], а также в § 4.3).

В важном комментарии на обсуждение Куайна Хилари Патнэм [Putnam 1962 (1975)] попытался спасти теоретически невинные, с его точки зрения, примеры аналитических истин отсылкой к тому, что он называл «однокритериальными» понятиями, такими как, к примеру, [холостяк], [вдова], [офтальмолог], где, как кажется, есть только один «способ сказать», применимы ли они. Однако, как указывал Фодор [Fodor 1998], в таком виде эта концепция тоже не работает, так как понятие «критерия» выглядит не лучше «аналитического». Более того, если бы был только один способ сказать, что есть что, то тривиальным образом обнаружилось бы несметное множество разных способов. Скажем, можно просто спросить кого-то, кто знает этот один способ; или спросить кого-то, кто знает того, кто знает; или… и т. д., и в таком случае нам ещё предстоит решить, какой из этих способов подлинно «критериален», что, как кажется, оставляет нас с той же проблемой, с которой мы сталкивались, определяя, какой из способов выражения является «аналитическим».

Фодор [Fodor 1998] пытается усовершенствовать предложение Патнэма, указывая, что критерий кажимости аналитическим — это критерий, от которого зависят все другие критерии, но который не зависит от них. Так, утверждение, что некто — холостяк, на основе проверки его пола и семейного положения не зависит от утверждения на основе опроса его друзей, а вот утверждение на основе опроса его друзей зависит от утверждения, исходящего из его пола и семейного положения; и так мы получаем объяснение, почему предложение «холостяки — это неженатые мужчины» кажется аналитическим, при том что, как говорит Фодор, на деле оно таковым не является (что несколько неожиданно, учитывая его общую теорию содержания с акцентом на «асимметричной зависимости» — см. [Fodor 1990b] и ср. [Horwich 1998; Ray 2009], которых мы вскоре обсудим в §§ 4.2–4.3).

Такие асимметричные зависимости критериев сами по себе, однако, не могут «объяснить (или избавиться от)» реальности или видимости аналитического, поскольку подобного рода асимметричные зависимости обнаруживаются и в неаналитических случаях. Яркими примерами сказанного являются естественные виды (см. [Putnam 1962; 1970 (1975); 1975]. На каком-то историческом этапе единственным способом сказать, что такое-то заболевание есть не что иное, как полиомиелит, возможно, была констатация наличия набора обычных симптомов; другие способы (включая опрос других людей) асимметрично зависели от этого способа. Но это не сделает предложение «Во всех случаях полиомиелита имеются все обычные симптомы» даже отдаленно напоминающим аналитическое — в конце концов, обычные симптомы многих болезней иногда могут вводить в заблуждение. Разумно предположить, что дальнейшие исследования в принципе могли бы указать лучшие способы диагностики (именно это, разумеется, и произошло в указанном случае).

Эти случаи «глубоких» естественных видов и правда очень контрастируют со случаями более поверхностных видов, таких как «холостяк», природа которых по большей части исчерпывается лингвистическими моментами. В отличие от полиомиелита и его симптомов, причиной того, что пол и семейное положение являются лучшими указаниями для определения, что некто является холостяком, состоит опять-таки в том, что «холостяк» означает именно это. В самом деле, если бы врач в свете какой-то лучшей теории предложил пересмотреть тест на полиомиелит — допустим, поменяв местами зависимость от определенных тестов — то это даже не казалось бы изменением его значения. Но если бы феминист в свете лучшей политики предложил пересмотреть употребление слова «холостяк», включив в него женщин, то очевидно, что такое впечатление возникло бы. Если мы хотим избавиться от видимости аналитического, нам надо объяснить такие различия в нашем понимании разных слов (см. дальнейшее обсуждение в [Ray 2005]).

 

4. Пост-куайнианские стратегии

Выпады Куайна вызвали самые разные отклики. Некоторые — в частности, Дэвидсон [Davidson 1980], Стич [Stich 1983] и Деннет [Dennett 1987] — похоже, попросту приняли их и пытались объяснить нашу практику приписывания значения в ее «нефактуальных» границах. Поскольку они следовали Куайну по крайней мере в плане отказа от аналитического, мы не будем здесь более подробно рассматривать их взгляды. Другие — их можно (приблизительно) именовать «неокартезианцами» — отвергали его выпады просто из-за того, что они так сильно были связаны с предубеждением в пользу эмпиризма и натурализма, что последние можно считать его собственными некритическими догмами (см. ниже § 4.1). Третьи (§ 4.2) надеются попросту найти способ вырваться из «интенционального круга» и объяснить хотя бы то, благодаря чему какая-то вещь (к примеру, состояние мозга) означает какой-то другой внешний существующий в мире феномен (или «несет информацию о» нем). Быть может, самой резкой реакцией была реакция эмпирически ориентированных лингвистов и философов, которые пытались установить конкретную объяснительную роль, которую может играть аналитическое в объяснении мышления и речи (§ 4.3). Эта роль в наши дни детально изучается в разных исследовательских проектах, вдохновленных революционными лингвистическими теориями Ноама Хомского (§ 4.4).

 

4.1 Неокартезианство

Самым негативным ответом на вызовы Куайна была попытка, по сути, заткнуть его, сделав акцент на внутренней способности «интуиции», позволяющей попросту «схватывать» — более или менее напрямую — истинность определенных тезисов. По Бонжуру,

акт рационального постижения или рациональной интуиции… кажется (а) прямым или непосредственным, недискурсивным, но вместе с тем (b) интеллектуальным или рациональным… [Он] зависит исключительно от понимания самого пропозиционального содержания… [Bonjour 1998, 102]

Сходные идеи защищает Билер [Bealer 1987; 1999]. Бонжур и Билер на деле не так уж озабочены защитой аналитичности таких тезисов, но их отсылка к одному лишь пониманию пропозиционального содержания точно соответствует помыслам многих защитников аналитического. К примеру, Кац [Katz 1998, 44–45] точно так же прямо апеллирует к интуициям, говоря об аналитических положениях, наличие которых поддерживается его семантической теорией (хотя его можно понять и так, будто иногда он следует более утонченной стратегии параграфа 4.3 ниже). Пикок [Peacocke 1992; 2005] чуть осторожнее утверждает, что обладание определенными логическими понятиями предполагает, что субъект находит некоторые выводы «изначально убедительными», т. е. убедительными не в силу какого-то другого вывода или вследствие чего-то, что ставит «их правильность… в зависимость от чего-то еще» [Peacocke 1992, 6]. В сходном ключе Богосян [Boghossian 1997] обращается к рациональным практикам вывода, которые могли бы имплицитно определять по крайней мере логические связки (см. обсуждение этого в [Harman 1996; Horwich 2000]).

Возможно, самый мягкий ответ в подобном стиле может быть извлечен из размышлений Дэвида Льюиса [Lewis 1972 (1980)], предлагавшего имплицитно определять «трюизмами» общераспространенные, т. е., к примеру, психологические термины:

Включайте только общеизвестные трюизмы — всякий знает их, всякий знает, что все другие знают их и т. д. Ведь значения наших слов общеизвестны, и я намереваюсь высказать тезис, что имена ментальных состояний получают свои значения из этих трюизмов. [Lewis 1972 (1980), 212]

Впоследствии он дополнил эту идею [Lewis 1994, 416], отведя место для «народной теории», которая может неявным образом предполагаться при нашем обыденном употреблении, скажем, ментальных терминов. Развивая эту мысль, Фрэнк Джексон [Jackson 1998] подчеркнул роль интуиций относительно возможных случаев, а также возникающую иногда необходимость модифицировать подобные интуиции для получения «гипотез, лучше всего объясняющих [народные] реакции» [Jackson 1998, 36, см. также 34–35; Slote 1966]. (В [Jackson 1998, 29–30] говорится также о необходимости какой-то концепции значения для отличения теорий о том или ином феномене, которые все же могут считаться теориями об этом самом феномене, — так называемых «редукционистских теорий», таких как теория воды, — от тех теорий, которые в действительности отрицают его существование — так называемых «элиминативистских» теорий, таких как стандартные объяснения чертей и ведьм. Хотя сам Куайн мог бы и не беспокоиться на этот счет [Quine 1960, 264–266]).

Куайнианская реакция на все эти подходы в их существующем виде достаточно прямолинейна и в известном смысле выражает то, что многие считают подлинной сутью его претензий ко всем защитникам аналитического: и как же мы сможем отличить подобные притязания на «рациональное усмотрение», «изначальное принуждение», выводную практику или народное убеждение от только лишь глубоко укорененного эмпирического убеждения, т. е. от простой догмы? Не полна ли история мысли идеями, оказавшимися чем-то глубоко ошибочным, выводами и трюизмами, которые в свое время считались «рационально» и/или «изначально убедительными» — скажем, о Боге, грехе, биологии, сексуальности или даже о самих формах рациональности? Подумаем о том сопротивлении, которое наблюдали Канеман, Слович и Тверски [Kahneman, Slovic and Tversky 1982] у людей относительно коррекции ошибок, которые они совершали в удивительно многих случаях обыденного мышления; или о более тревожной истории одаренного математика Джона Нэша, утверждавшего, что галлюцинаторные идеи «сверхъестественных существ приходят ко мне так же, как математические идеи» [Nasar 1998, 11]. Интроспективные эпизоды, изначальные принуждения, интуиции о возможностях или даже имплицитные народные теории сами по себе не позволяют выделить аналитическое, так как все это может быть следствием не только какого-то особого знания о значениях, но и присущих людям эмпирических теорий (см. [Devitt 2005, 2007, 2013] с резкой критикой в стиле Куайна неокартезианских подходов, но вместе с тем — [Ray 2013], где предпринимается попытка хотя и с оговорками, но защитить эти подходы).

Очень ярким примером, позволяющим почувствовать силу претензий Куайна, стал случай, рассматривавшийся в Верховном суде Онтарио: предметом разбирательства было то, не нарушают ли законы, ограничивающие возможность вступления в брак только гетеросексуальными парами, положение конституции о равной защите (см. [Halpern et al. 2001]). Этот вопрос рассматривался в том числе в плане его зависимости от значения слова «брак», и каждая из соперничающих сторон получила экспертные заключения философов, в одном из которых утверждалось, что значение этого слова связано с гетеросексуальностью, а в другом такая связь отрицалась. Если оставить в стороне сложные социально-политические моменты, претензии Куайна можно трактовать как резонный скептический вопрос о том, в чем, собственно, суть спора и как этот спор мог бы быть разрешен какой-либо основательной теорией о мире. Для этого уж точно было бы недостаточно просто сказать, что брак с необходимостью является или не является гетеросексуальным в силу «трюизма» и тем более вследствие «акта рационального усмотрения самого пропозиционального содержания»; или же потому, что говорящие находят вывод от брака к гетеросексуальности «изначально убедительным» и не могут вообразить вступление в брак гомосексуальных людей! (В этой связи см. также неоднозначные — для многих — данные «экспериментальной философии» в § 4.4 ниже). Если картезианец хочет отвечать Куайну ссылкой на внутренние правила и роли, ему предстоит разбираться с этими и другими трудностями понимания интуитивных реакций людей.

 

4.2 Экстерналистские теории значения

В экстерналистских теориях заметно старание хотя бы в чем-то учесть вызовы Куайна: они указывают, что значение не обязано зависеть от связей между мыслями или убеждениями так, как философов подталкивала считать традиция; зависит же оно от отношений между словами и теми феноменами в мире, которые выделяются данными словами. Эта идея постепенно вызревала в трудах Патнэма [Putnam 1962 (1975), 1965 (1975), 1975], Крипке [Kripke 1972 (1980)] и Берджа [Burge 1979, 1986], но обрела вид позитивных теорий, в частности, в работах Дретске [Dretske 1981, 1988] и Фодора [Fodor 1987, 1990b, 1992], согласно которым значение укоренено в различных формах естественной ковариации состояний сознания/мозга и внешних феноменов (см. Indicator semantics (англ.)), а также в работах Милликен [Millikan 1984], Папино [Papineau 1987] и Неандер [Neander 1995], отсылавшим к механизмам естественного отбора (см. статью о телеологических теориях ментального содержания (англ.)). Фодор, к примеру, утверждает, что символ S означает p, если

(1) при определенных условиях, С, законом является то, что у S есть конкретные примеры, если и только если p, и

(2) любые другие конкретные примеры S зависят от (1), но не наоборот.

(Отметим, что Фодор выдвигает здесь только достаточное условие, причем, по его словам, лишь для разрешения одного класса трудностей, так называемых проблем «дизъюнкции»; см. [Fodor 1990b, 127–131]. Так, конкретные примеры «лошади» — это лошади из-за наличия условий (скажем, оптимального видения), при которых конкретные примеры «лошади» ковариативны с лошадями, а конкретные примеры «лошади», поставляемые «коровами», асимметрично зависят от ковариативности конкретных примеров «лошади» с лошадями. Интуиция здесь заключается в том, что «лошадь» означает лошадь потому, что ошибки и наличие других — не лошадиных — конкретных примеров «лошади» зависят от нашей способности уяснить правильное положение дел, но не наоборот: уяснение правильного положения дел не зависит ошибочных трактовок и конкретных примеров «лошади» при отсутствии лошадей. Мое именование коровы «лошадью» зависит от моего именования лошади «лошадью» — если бы я не называл лошадей «лошадями», то было бы совершенно неясно, что я имею в виду, когда называю корову «лошадью»; но мое именование лошади «лошадью» не зависит от моего именования коровы «лошадью». Если бы подобным теориям действительно удалось объяснить интенциональность (а их успех в этом плане не является чем-то общепризнанным — см. [Loewer 1996, Rey 2009], а также статью о каузальных теориях ментального содержания (англ.)), то они способствовали бы защите от вызовов Куайна хотя бы интенциональной психологии.

Однако даже если бы эти стратегии защитили значение и интенциональность, ценой этого, разумеется, стал бы отказ от больших надежд, связываемых философами с аналитичностью — надежд, о которых мы говорили в § 2. Ведь экстерналистам обычно приходится считать выражения «синонимическими», если им случается надлежащим образом соотноситься с одними и теми же внешними феноменами, даже если мыслящий субъект не может с помощью одного лишь размышления осознать, что дело обстоит именно так! Следовательно, по крайней мере согласно критерию Фреге, они, похоже, будут вынуждены считать «аналитическими» многие явно эмпирические предложения, такие как «Вода есть H2О», «Соль есть NaCl» или «Марк Твен — это Сэмюэл Клеменс», так как в каждом из этих случаев нечто может быть в релевантном смысле ковариативным с выражением на одной стороне отождествления, если и только если оно является ковариативным с выражением на другой его стороне (сходные проблемы возникают и тогда, когда речь идет о телеосемантике).

Конечно, экстерналист мог бы просто беззаботно принять, что некоторые аналитические истины, такие как «Вода есть H2О», на деле «экстерналистские» и допускают эмпирическое подтверждение или опровержение. Подобный взгляд, кстати, хорошо сочетался бы с предшествующей философской традицией, интересовавшейся не столько значениями наших слов и понятий, сколько «сущностями» тех мирских явлений, которые они обозначали. Локк [Locke 1690 (1975), II, 31, vi], к примеру, говорил о «реальных» сущностях вещей вполне в духе рассуждений, воспроизведенных Патнэмом [Putnam 1975] и Крипке [Kripke 1972 (1980)], когда реальные сущности трактуются в качестве таких независимых от нашего мышления объективных условий, которые делают вещь тем, что она есть, как, к примеру, H2O делает нечто водой (или, если воспользоваться яркими примерами болезней, приводимыми Патнэмом, как активизация некоего вируса делает нечто полиомиелитом). Впрочем, подобное экстерналистское видение, разумеется, по-прежнему лишало бы надежд тех философов, которые хотели бы объяснить аналитическим априорное знание (см. [Bealer 1987] и [Jackson 1998], где обсуждаются стратегии, позволяющие включить такие эмпирические случаи в анализы, все же сохраняющие свою априорность). Это, впрочем, могло бы и не обеспокоить таких экстерналистов, как Фодор [Fodor 1998], озабоченных только спасением интенциональной психологии и в остальном могущих разделять скептицизм Куайна относительно апелляций философов к аналитическому и априорному.

Экстерналистская теория выявляет интересную возможность того, что убеждения, ответственные за компетентное использование субъектом какого-либо термина или понятия, на деле могли бы оказываться ложными. Крипке [Kripke 1972 (1980)] указывал, как дескрипции, связанные с использованием термина, могли бы фактически не иметь отношения к своему референту. Скажем, дескрипция «первооткрыватель Америки» могла бы использоваться для введения в речь имени «Колумб», прикрепленного к нему, даже если бы первооткрывателем оказался кто-то другой. А Патнэм [Putnam 1975] продолжил эту линию мыслью, что условия компетентного использования термина могли бы, в частности, включать как некое внешнее отношение термина к референту, так и стереотипные убеждения, такие, к примеру, как убеждения в желтизне лимонов, полосатости тигров и в том, что вода — это жидкость, несмотря на очевидную возможность исключений относительно этого. Для знания значения термина может быть существенным по меньшей мере то, что подобные утверждения обычно разделяются теми, кто его использует. Согласно этой трактовке, получается, таким образом, что утверждение может быть аналитическим, но ложным! Компетентному пользователю, быть может, нужно хотя бы «чувствовать тягу» к каким-то утверждениям, таким как утверждение о полосатости тигров, — которые несмотря на это он в конечном счете мог бы признать ошибочными (говоря словами Пикока [Peacocke 1992], они могли бы чувствовать «изначальное принуждение» в их отношении — даже если бы оно оказалось таким принуждением, которому им надо было бы научиться противостоять!). Вместо понимания «аналитического» как того, «истинность чего известна благодаря значению», мы могли бы понимать его просто как то, что «обосновано благодаря значению», где речь идет о первичном обосновании, которое, однако, могло бы преодолеваться другими, глобальными теоретическими соображениями.

 

4.3 Объяснительные стратегии

Перспективную стратегию ответа на вызов Куайна, которая могла бы удовлетворить неокартезианца, можно отыскать в недавних предложениях Майкла Дэвита [Devitt 1996, 2002] и, независимо от него, Пола Хорвича [Horwich 1998, 2005]. Они подчеркивают, что связанные со значением термина свойства играют фундаментальную объяснительную роль по отношению к обычному употреблению термина, и в конечном счете благодаря им термин употребляется в этом значении. К примеру, употребление слова «красное» для отсылки к цвету крови, роз, знаков «Стоп» и т. п., похоже, объясняется его употреблением для отсылки к определенным цветам при хорошем освещении, но не наоборот: второе из упомянутых употреблений «фундаментально» по отношению ко всем другим. Аналогичным образом употребление «и» объяснительно зависит от его фундаментального употребления в заключениях к связываемым им предложениям или из них. Дэвит и Хорвич по-разному видят надлежащую точку приложения подобной стратегии. Хорвич мыслит ее главным образом в контексте употребления терминов обыденного языка и лишь мимоходом допускает существенное для нее с точки зрения Дэвита [Devitt 2002], а именно — то, чтобы данная стратегия применялась главным образом к терминам «языка мышления».

С этими стратегиями связано несколько потенциальных проблем. Первая состоит в том, что простая апелляция к «фундаментальному объяснительному» условию употребления слова не отличает неверные употребления и метафоры от этимологий, производных идиом и «мертвых метафор»: фраза «Джульетта — солнце» может быть объяснена тем, что употребление слова «солнце» отсылает к солнцу, но и «лоббирование» может объясняться отсылкой к кулуарам (где часто встречаются политики) при использовании слова «лобби», а «игольное ушко» — формой уха. В последних случаях кажется, что слова обрели собственные значения, так что, хотя они объясняются изначальными «фундаментальными» употреблениями, они, так сказать, больше не «управляются» ими. Быть может, здесь стоило бы каким-то образом объединить концепцию Дэвита-Хорвича с упомянутым ранее родственным предположением Фодора относительно асимметричной контрфактичности (ср. [Rey 2009]): новые «мертвые» употребления каких-то идиом или метафор больше не находятся в асимметрической зависимости от фундаментального объяснительного употребления. «Игольное ушко», как и прежде, означало бы дырку на конце иглы, даже если бы слово «ушко» перестало каким бы то ни было образом относиться к человеческому уху.

Вторая проблема заключается в том, что этим стратегиям по-прежнему угрожает куайновский скептицизм относительно значения и аналитического. Ведь если Куайн [Quine 1960] прав в вопросе о психологии употребления языка, то вообще не исключена нехватка фундаментальных объяснительных фактов, от которых зависят все другие виды употребления того или иного термина. Если взять тот вид случаев, который более всего интересовал Куайна, то совершенно точно кажется маловероятным наличие какого-то небольшого множества фундаментальных объяснительных примеров употребления — по крайней мере теоретических научных терминов, таких как «электрон» или «масса», — от которых действительно асимметрично зависели бы все другие употребления: и пересмотр, опять-таки, мог бы затронуть любое конкретное утверждение в интересах общей объяснительной адекватности. Употребления термина, используемого для выражения убеждения, будь то в мысли или в речи, скорее всего, будут объясняться теми же самыми процессами подтверждения, которые, как доказывал Куайн, определяются характером системы убеждений субъекта в целом, а не какой-то локальной характеристикой этой системы, как это должно было бы быть у «аналитических» положений (ср. [Gibbard 2008]). Конечно, Куайн мог бы ошибаться, считая научные теоретические термины репрезентативными относительно терминов человеческой психологии в целом. Но, мягко выражаясь, вердикт по этому вопросу пока еще не вынесен (см. [Fodor 1983, 2000], где, как может показаться, несколько неожиданно одобряется концепция Куайна, и следующий параграф данной статьи, где рассматривается ряд частичных альтернатив этой концепции).

В любом случае, третьей трудностью данной стратегии оказывается риск превращения в ней значения во что-то гораздо менее «прозрачное» и интроспективно доступное, чем это обычно предполагали картезианцы. Ведь нет серьезных оснований считать, что фундаментальные объяснительные моменты употребления термина в мысли или речи должны быть доступны для интроспекции или обыденного знания. Как в упомянутом выше случае с «браком», так и, несомненно, в связи с другими, философски проблемными понятиями может оказаться совсем не просто установить, какие именно свойства являются объяснительно фундаментальными. При наилучшем положении дел, если наша стратегия состоит в том, чтобы спасти значение и аналитическое от куайновского скептицизма, реализация этой стратегии имеет, возможно, наибольшие шансы на успех, если проводить ее в хомскианской манере, к обсуждению особенностей которой мы сейчас и переходим.

 

4.4 Хомскианские стратегии в лингвистике

Начав еще в 50-г гг., Хомский [Chomsky 1965, 1968 (2006)] приступил к революционным изменениям в лингвистике, указав весомые основания считать, что ее подлинным предметом является не поверхностное лингвистическое поведение людей, или «исполнение», а скорее генеративные правила, формирующие лежащую в его основе лингвистическую «компетентность». Это дало возможность ответить на скептицизм Куайна [Quine 1960] изнутри его собственной натуралистической установки, освобожденной от ее странноватого и эмпирически дискредитированного бихевиоризма (см. [Chomsky 1959]).

Сам Хомский всегда интересовался прежде всего данными, связанными по большей части с синтаксическими свойствами естественного языка, хотя иногда он выстраивает их в широкой перспективе, включающей хотя бы некоторые «аналитические» примеры — когда он, скажем, пишет: «…кажется резонным допустить, что семантические отношения между такими словами, как “убеждать”, “намереваться” и “верить”, могут быть выражены в чисто лингвистических терминах (а именно, если я убедил вас пойти, вы намереваетесь пойти)…» [Chomsky 1977 (1998), 142]. Действуя в подобном ключе (и используя аргументы, которые не нуждаются в подкреплении со стороны интуиций, которые мы рассматривали в § 4.1), Кац [Katz 1972] обратил внимание на сходные семантические данные, такие как согласие субъектов, к примеру, в вопросе о синонимии, избыточности, антонимии и импликации, и разработал теорию, систематически соотносящую синтаксическую и семантическую структуру для их объяснения (см. [Pietroski 2005, forthcoming] с более актуальными по времени и более осторожными предположениями, выдержанными в том же духе). Поскольку — как мы видели в § 3.7 — объяснения, предлагавшиеся Куайном, Патнэмом и Фодором в терминах центральности и/или предпочтительных способов говорения выглядят попросту эмпирически неадекватными, совсем не исключено, что лучшее объяснение этих феноменов может быть дано в контексте теории человеческой языковой способности.

Можно было бы подумать, что обращение к подобным данным предрешает вопрос против Куайна, поскольку, как указывал он сам [Quine 1967], просить субъектов сказать, являются ли два выражения синонимами, антонимами или же находятся в отношении импликации, — значит попросту перенести бремя решения спора c теоретика на участника опроса. Вообразим опять-таки, что мы спрашиваем человека, известна ли истинность предложений «2+1=3», «Понедельник предшествует вторнику» и «Брак имплицирует гетеросексуальность» исключительно благодаря «значениям слов». Мы сможем понять, если этот человек затруднится ответить. В любом случае, в чем состоит возможная ценность таких ответов? Ведь можно будет по-прежнему спросить, как мы отличаем подлинно аналитический ответ от того, что является лишь выражением прочной веры.

Хомскианец в действительности располагает возможностью дать интересный ответ. Ведь одним из компонентов концепции Хомского является представление о модулярности способности к естественному языку: грамматичность или аграмматичность предложения зависит не от его отношения к нашему мышлению и коммуникативным намерениям, а исключительно от его сообразности внутренним принципам этой особой способности. Нам несложно было бы в своем поведении произвести такие цепочки слов, которые эффективно передавали бы информацию, но могли бы нарушать эти принципы. Аграмматичное предложение, к примеру, «Билл — это человек я хочу погулять» могло бы остаться незамеченным в качестве такового и оказаться достаточным для мысли и передачи сообщения о том, что «Билл — это человек, с которым я хочу погулять», но удивительно, что носители английского языка — даже четырехлетние! — все же отмечают, что с ним что-то не так (см. [Crain and Lillo-Martin 1999]). Существование языковой способности как отдельной способности может быть попросту странным, но психологически реальным фактом о нас самих, который тем самым может быть реальной основой для наших обязательств не только относительно грамматичности или ее отсутствия, но и относительно того, что связано в естественном языке со значением. В соответствии с таким пониманием, если кто-то стал бы отрицать аналитическую истину, он просто нарушил бы какой-то принцип своего естественного языка, что, согласно представлениям хомскианцев, вполне возможно сделать: люди часто выражаются так, будто они отрицают очевидные аналитические положения («Энн — его настоящая мать, хотя его биологическая мать — Зои», «Карл на самом деле по-прежнему холостяк, хотя он женат уже много лет»), а ученые регулярно делают это, вводя технические выражения, такие как «Вода есть H2O» (которое хомскианцы считают предложением не естественного, а особого научного языка). Более того, по крайней мере в некоторых случаях можно было бы сочетать хомскианское видение с экстерналистским и допускать возможность того, что какие-то из конституирующих значение слова правил могли бы оказаться ложными (см. § 4.2 выше).

Бремя подобного ответа состоит, однако, в том, чтобы действительно создать лингвистическую теорию, поддерживающую принципиальный класс предложений, которые могли бы выделяться подобным образом и которые, в соответствии с § 4.3, могли бы играть фундаментальную объяснительную роль значения. Но пока совершенно не очевидно, что это достижимо при таком подходе. Мы видели, что Фодор [Fodor 1983, 2000] поддерживает конфирмационный холизм Куайна относительно фиксации убеждения в целом. В частности же Фодор и др. [Fodor et al. 1975] высказывали сомнение по поводу психологической реальности какой бы то ни было «семантической декомпозиции». Он также оспаривал [Fodor 1970, 1998] ряд любимейших примеров аналитичности, таких как (10) из нашего второго списка, связывающий убийство со смертью (хотя см. ответ на это в [Pietroski 2002]). Кроме того, многие лингвисты (напр. [Jackendoff 1992; Pustejovsky 1995]) несколько беззаботно продолжают обсуждать под рубрикой «значения» и «концептуальной структуры» вопросы, явным образом относящиеся лишь к обыденным убеждениям, а подчас к одной лишь феноменологии. К примеру, Джекендофф и другие обращали внимание на частое использование пространственных метафор во многих грамматических конструкциях. Но из этих фактов не следует, что понятия из тех областей, в которых употребляются эти метафоры, — такие, скажем, как структура сознания, социальные отношения или математика — сами по себе в каком-то смысле внутренне пространственны или на деле считаются кем-то таковыми. Люди могут считать полезным представлять эти области пространственными. Но одно дело — представления, т. е. обыденные убеждения, метафоры, ассоциации, и другое — имеющиеся у людей понятия: в конце концов, два математика могут быть едины в мысли об отсутствии самого большого простого числа, даже если один из них думает о числах пространственно, а другой — чисто алгебраически.

При рассмотрении хомскианских теорий аналитического важно помнить, что, хотя эта теория с методологической точки зрения может быть всецело эмпирической, сама она прямо отрицает эмпиристские представления о значении и сознании как таковых. Хомский знаменит возрождением рационалистических учений о «врожденных идеях», согласно которым многие идеи возникают не из опыта, а от наших врожденных ресурсов. И в семантических программах Каца, Джекендоффа или Пустейовски точно не предполагается «редукции» всех понятий к сенсомоторным элементам позитивистов. Хотя им еще предстоит решить серьезный вопрос о том, каким образом мы понимаем значение тех элементарных понятий, которые признают эти теории — ср. [Fodor 1990b, 1998].

В недавнее время некоторые философы привели ряд эмпирических свидетельств того, что можно было бы рассматривать как подрыв этих усилий эмпирического обоснования аналитического — как раз на основе сомнения в том, насколько надежными могут быть эти данные в пользу аналитического. Сторонники «экспериментальной философии» указывали на факты, говорящие о значительной пластичности «интуиций» субъектов относительно стандартных видов мысленных экспериментов, на которых обычно основываются доводы защитников аналитического. Так, Вайнберг, Николс и Стич [Weinberg, Nichols and Stich 2001] обнаружили большие культурные различия ответов азиатских и западных студентов о том, имеется ли знание в типичных «гетьеровских» случаях [Gettier 1963] акцидентального обоснованного истинного убеждения, а Ноуб [Knobe 2003] обнаружил, что суждения нефилософов относительно того, является ли какое-то действие намеренным, зависят от его (в особенности негативных) моральных качеств, а не от того — как полагали большинство философов — соответствовало ли это действие намерениям агента. Разумеется, эти экспериментальные результаты могут вызывать вопросы (как хорошо субъекты понимали задачу оценки интуиций? в достаточной ли мере экспериментаторы контролировали многочисленные «прагматические» эффекты, свойственные процедурам опроса? в какой степени исследуемые слова попросту полисемичны и допускают разное использование в разных контекстах?). Так или иначе, но эти результаты показывают, что определение значения и аналитических истин может рассматриваться как более сложный эмпирический вопрос, чем обычно считали философы (см. подробное обсуждение в [Bishop and Trout 2005; Alexander and Weinberg 2007]).

 

5. Заключение

Допустим, что лингвистике удастся очертить класс аналитических предложений, фундированных специфической лингвистической способностью. Будут ли подобные предложения служить целям, ради которых, как мы отмечали ранее (§ 2), они были призваны философами? Не исключено, что некоторые из них — будут. Эмпирическое обоснование аналитического могло бы дать нам понимание компетентности субъекта в обращении с понятиями. А поскольку скепсис Куайна по поводу аналитического является источником его скепсиса относительно определенности когнитивных состояний (см. § 3.6 выше), такое обоснование может оказаться решающим для реалистической психологии.

Более того, выявление конститутивных условий обладания понятиями могло бы представлять определенный интерес для философов в целом, так как многие из задаваемых ими кардинальных вопросов связаны с надлежащим уяснением обыденных понятий, таких как материальный объект, личность, действие, свобода, бог, благо или прекрасное. Предположим далее, что какая-то область, быть может, этика или эстетика, является «зависимой от реакций», конституируемой нашими концептуальными реакциями; предположим, что природа, скажем, благого, веселого или прекрасного определяется исключительно принципами, фундирующими компетентное обращение людей с понятиями о них. Если так, то правдоподобным было бы сказать, что успешный концептуальный анализ мог бы давать нам априорное знание в соответствующей области.

Но, разумеется, многие философы хотели большего, чем эти, по сути, психологические достижения. Они надеялись, что аналитические тезисы могли бы стать фундаментом априорного знания в тех областях, которые существуют независимо от наших понятий. Важным примером сказанного является тот самый случай арифметики, который изначально во многом и мотивировал обсуждение аналитического. Недавние работы Криспина Райта [Wright 1983] и других по логицистской программе показали, как один из вариантов программы Фреге мог бы быть спасен — при условии, что в нем производится отсылка не к проблематичному Основному закону V, а только лишь к тому, что он называет «Принципом Юма», или к положению, что количество F-ов равно количеству G-ов при «взаимно однозначном соответствии» между F-ами и G-ами (как у пальцев нормальной правой и левой руки). Согласно теореме, называемой ныне «теоремой Фреге», аксиомы арифметики Пеано могут быть извлечены из этого принципа методами стандартной логики второго порядка (см. Frege’s Theorem and Foundations for Arithmetic (англ.)). Райт доказывал, что Принцип Юма может рассматриваться как аналитический — и не исключено, что это утверждение может быть подкреплено исследованием языковой способности в духе § 4.4. И если это так, не будет ли это защитой предположения о возможности априорного знания арифметики?

Очевидности здесь нет, так как Принцип Юма является утверждением не только о понятиях F и G, но и о предположительно независимом от понятий факте о количестве вещей, являющихся F, и о количестве вещей, являющихся G, и мы можем спросить, что оправдывает какие-либо утверждения о них. Как спрашивает Булос у Райта:

Если количества предполагаются тождественными, если и только если понятия, количественную сторону которых они являют, равны по своему количеству, то где гарантия количественности каждого понятия? [Boolos 1997, 253]

В самом деле, как отмечает Залта,

Основной проблемой стратегии Фреге, однако, является то, что для успешности его логицистского проекта его система в каком-то месте должна включать в себя положения (в виде аксиом или теорем), недвусмысленно утверждающие существование определенных видов абстрактных сущностей, и неочевидно, как обосновать тезис о нашем знании таких явных экзистенциальных утверждений. [Zalta 2013, sect. 6.2]

Создается стойкое впечатление, что обоснование Принципа Юма предполагало бы обращение к «элегантности и удобству, привносимых этой гипотезой в имеющиеся наборы законов и данных», т. е. к нашей лучшей общей теории мира — в точности так, как утверждал Куайн (§ 3.4) (см.дальнейшее обсуждение в [Wright 1999; Horwich 2000]).

Присутствующая здесь проблема становится еще более очевидной в нематематических случаях. Философы, к примеру, хотели утверждать не только то, что наши понятия красного и зеленого исключают возможность для нас помыслить, что нечто является одновременно и целиком красным и зеленым, но и то, что эта возможность исключена для реальных цветов, красного и зеленого самих по себе (если таковые существуют). Неслучайно поэтому, что, защищая априорное знание, Бонжур [Bonjour 1998, 184–185] решает включить в состав постигаемых нами аналитических пропозиций свойства красного и зеленого самих по себе. Но одна лишь логическая семантика, конечно, не может удостоверить наличие столь удивительного совпадения между нашими понятиями и реальными свойствами мира.

Предположим, однако, что между нашими понятиями и миром действительно существовало бы удивительное соответствие — очень прочное, поддерживающее контрфактические ситуации соответствие, благодаря которому оказывалось бы метафизически невозможным, чтобы определенные утверждения, конституирующие эти понятия, были ложными. Это, разумеется, вполне правдоподобно в случае логики и арифметики и полностью совместимо со, скажем, разумными сомнениями Булоса на этот счет (в конце концов, всегда возможно сомневаться в том, что фактически является необходимой истиной). Подобные необходимые соответствия между мышлением и миром могли бы тогда становиться основой для притязаний на априорное знание, по крайней мере в релиабилистической эпистемологии, где важна не способность носителя убеждения обосновать его притязания, а лишь надежность процессов, вследствие которых он обрел это убеждение. На деле в логике и арифметике убеждения могли бы обретаться совершением таких шагов, которые не только с необходимостью надежны, но и должны признаваться таковыми носителем убеждения — способом, фактически никак не зависимым от опыта, а зависимым только от его компетентности в работе с релевантными понятиями (данная стратегия прорабатывается в [Kitcher 1980; Rey 1998; Goldman 1999] ).

Подобный релиабилистский подход, однако, мог бы не в полной мере удовлетворить тех, кого интересует традиционное аналитическое априори. Ведь хотя кто-то мог бы фактически обладать аналитическим априорным знанием такого рода, он мог бы не знать об этом (релиабилистские эпистемологи обычно воздерживаются от «Принципа двух “З”», согласно которому, если кто-то знает, что p, то он знает, что он знает, что p»). Знание об априорной познаваемости релевантных утверждений само могло бы оказываться возможным лишь благодаря эмпирическому познанию, к примеру, лингвистической способности соответствующего субъекта и, а-ля Куайн, благодаря их созвучию с другими частями его теории мира. Но тогда проблема в том, что утверждения о наличии у людей способности получать знание дедуктивно надежными путями будут, похоже, весьма сомнительными. Уильямсон [Williamson 2006], к примеру, указывает, что современные психологические исследования нашей рациональной способности наводят на мысль, что люди даже в рефлексивном состоянии удивительно плохо понимают дедуктивно верные аргументы. Учителя логики подтвердят, что понимание стандартных правил даже натуральной дедукции — непростое интеллектуальное достижение для многих людей. Поэтому общая компетентность людей в плане использования логических понятий может на деле и не состоять в постижении верных логических правил; так что, какие бы правила ни формировали их компетентность, они могут и не быть абсолютно надежным руководством в мире, от допущения чего, как кажется, зависит упомянутая выше релиабилистская защита априорного аналитического знания. В любом случае одной лишь реальной возможности истинности этих пессимистичных выводов достаточно для понимания трудности признания особой объяснительной силы за какой-либо отсылкой к аналитическому для утверждения истинности любого спорного положения относительно независимых от сознания областей.

В действительности, если мы осознаем серьезность сомнений относительно того, на самом ли деле даже наши самые фундаментальные понятия соответствуют чему-то в мире, будет неясно, правда ли мы ожидаем или даже хотим, чтобы аналитическое было источником нашего знания о независимых от понятий областях. Возьмем, к примеру, известную головоломку о возможности компьютеров по-настоящему мыслить и жить ментальной жизнью. Решая эту головоломку, некоторые философы (см., напр., [Wittgenstein 1953 (1967), 97e; Ziff 1959]) указывали на аналитичность того, что мыслящая вещь должна быть живым существом, и очень похоже, что это предположение согласуется со многими народными интуициями (многие люди, которые могут с готовностью принимать компьютерное объяснение процесса мышления, сопротивляются идее о том, что безжизненная машина, осуществляющая такие вычисления, могла бы реально мыслить). Допустим, что это утверждение поддерживалось бы хомскианской теорией, показывающей, что обыденное понятие, выражаемое словом естественного языка «мыслить», и правда корректно применимо только к живым существам, а не к искусственным компьютерам. Но могло бы это по-настоящему удовлетворить того, кто озабочен возможностью искусственного мышления? Трудно понять, почему это должно быть так. Ведь серьезный вопрос, интересующий людей, озабоченных возможностью артефактов мыслить, состоит в том, могут ли такие артефакты быть по-настоящему наделены реальными, теоретически интересными, объяснительными свойствами, характерными для мыслящих вещей (ср. [Jackson 1998, 34–35]). У нас могло бы не оказаться оснований для допущения, что наличие жизни на деле принадлежит к их числу, и поэтому мы смогли бы заключить, что, несмотря на эти (предполагаемые) ограничения естественного языка, безжизненные компьютеры все же могли бы «мыслить». На самом деле не исключено, что убеждение в том, что мыслящие вещи должны быть живыми, является примером ложного убеждения, которое, как мы видели в §§ 4.2–4.3, экстерналистский хомскианец мог бы объявить частью конститутивных условий «мышления» (опять-таки, если кто-то не чувствует тяги к этому понятию, то у него его нет).

В качестве альтернативы можно было бы утверждать, что языковая способность поставляет не предложения с условиями их истинности, а просто (допускающие отмену?) ограничения их возможного использования нашей концептуальной системой для выражения истины, условные утверждения, которые могут быть сконструированы людьми из предложений (см. [Pietroski 2005; forthcoming]). Конечно, можно настаивать на приверженности любым ограничениям значения, которые фактически накладываются естественным языком, и в силу этого, возможно, отрицать возможность мышления у безжизненных компьютеров. Но если предложенное выше объяснение верно, то трудно было бы понять, как это могло бы выходить за границы спора о словах: пусть компьютеры не «мыслят», но вместо этого они «мыслят*». (Характерную черту всей этой дискуссии об аналитическом составляет то, что ее сопровождает ощущение того, что дело в ней может в итоге обернуться спором о словах.)

Итак: концепция языковой способности могла бы обосновывать приписывание компетентного употребления связанных с ней понятий, а значит — интенциональный реализм и различение аналитических и синтетических утверждений. Она могла бы также обосновывать аналитическое априорное знание утверждений о зависимых от понятий областях, таких как этика и эстетика. Однако в независимых от понятий областях, таких как логика и математика, или же тогда, когда речь идет о специфике природных явлений, таких как жизнь или сознание, ее перспективы кажутся более проблематичными. Здесь могут быть аналитические положения, но по крайней мере в этих случаях, если вспомнить бессмертные слова Патнэма, они «не колют философский лед, <…> не пекут философский хлеб и не моют философских окон» [Putnam 1965 (1975), 36]. Мы могли бы попросту удовлетвориться размышлениями о самих независимых от понятий областях, не думая о выгодах знания в них о чем-то «только благодаря знанию значений наших слов». И если подумать о трудностях, с которыми сталкивались в прошедшем столетии попытки защищать аналитическое, то неясно, почему кто-то всерьез мог бы настаивать на ином.

 

Библиография

    • Alexander, J. and Weinberg, J., 2007, “Analytic Epistemology and Experimental Philosophy,” Philosophical Compass, 2(1): 56–80.
    • Ayer, A.J., 1934 [1952], Language, Truth and Logic, New York: Dover.
    • Bealer, G., 1982, Quality and Concept, Oxford: Oxford University Press.
    • –––, 1987, “The Philosophical Limits of Scientific Essentialism,” in J. Tomberlin, Philosophical Perspectives I, Metaphysics, Atascadero (CA): Ridgeview Press.
    • –––, 1998, “Analyticity,” Routledge Encyclopedia of Philosophy, New York: Routledge.
    • –––, 1999. “A Theory of the A Priori,” Philosophical Perspectives, 13: 29–55.
    • Bishop, M. and Trout, J., 2005, Epistemology and the Psychology of Human Judgment, Oxford University Press.
    • Boghossian, P., 1997, “Analyticity,” in B. Hale and C. Wright (eds.), A Companion to the Philosophy of Language, Oxford: Blackwell.
    • Bonjour, L., 1998, In Defense of Pure Reason, Cambridge University Press.
    • Boolos, G., 1971, “The Iterative Conception of Set,” Journal of Philosophy 68: 215–32.
    • –––, 1997, “Is Hume's Principle Analytic?”, in Heck, R. (ed.), Language, Thought and Logic, Oxford University Press, pp. 245–61.
    • Bruner, J., 1957, “On Perceptual Readiness,” Psychological Review 64: 123–52.
    • Burge, T., 1979, “Individualism and the Mental,” Mid-West Studies in Philosophy, IV: 73–121.
    • –––, 1986, “Individualism and Psychology,” Philosophical Review, XCV(1): 3–46.
    • Carnap, R., 1928 [1967], The Logical Structure of the World and Pseudoproblems in Philosophy, trans. by R. George, Berkeley: University of California Press.
    • –––, 1947, Meaning and Necessity, Chicago: University of Chicago Press.
    • Chisholm, R. , 1957, Perceiving: A Philosophical Study, Ithaca: Cornell University Press.
    • Chomsky, N., 1959 [1964], “Review of Skinner's Verbal Behavior,” in J. Fodor and J. Katz (eds.), The Structure of Language: Readings in the Philosophy of Language, Englewood Cliffs: Prentice Hall.
    • –––, 1965, Aspects of the Theory of Syntax, Cambridge: MIT Press.
    • –––, 1968 [2006], Language and Mind, 3rd ed., Cambridge University Press.
    • ––– Chomsky, N., 1977, Essays on form and interpretation. New York: North-Holland, 1977.
    • –––, 2000, New Horizons in the Study of Language, Cambridge: Cambridge University Press.
    • Coffa, J., 1991, The Semantic Tradition from Kant to Carnap: to the Vienna Station, Cambridge: Cambridge University Press.
    • Crain, S. and Lillo-Martin, D., 1999, An Introduction to Linguistic Theory and Language Acquisition, Oxford: Blackwell.
    • Davidson, D., 1980, Truth and Meaning, Oxford: Oxford University Press.
    • Dennett, D., 1987, The Intentional Stance, Cambridge: MIT (Bradford).
    • Devitt, M. , 1996, Coming to Our Senses, Cambridge Univ. Press.
    • –––, 2002, “Meaning and Use,” Philosophy and Phenomenological Research, LXV(1): 106–21.
    • –––, 2005, “There is No A Priori,” in Contemporary Debates in Epistemology, Sosa, E. and Steup, M (eds.), Cambridge, MA: Blackwell, pp. 105–115.
    • –––, 2007, “No Place for the A Priori,” in M. Shaffer and M. Weber (eds.), New Views of the A Priori in Physical Theory, Amsterdam: Rodopi Press.
    • –––, 2013, “Linguistic Intuitions Are Not ‘The Voice of Competence’,” Philosophical Methodology: The Armchair or The Laboratory, ed. by M. Haug, London: Routledge.
    • Dretske, F., 1981, Knowledge and the Flow of Information, Cambridge, MA: MIT Press.
    • –––, 1988, Explaining Behavior: Reasons in a World of Causes, Cambridge, MA: MIT Press.
    • Duhem, P., 1914 [1954], The Aim and Structure of Physical Theory, tr. by P. Wiener, Princeton: Princeton University Press.
    • Dummett, M., 1991, Frege and Other Philosophers, Oxford: Oxford University Press.
    • Field, H., 2000, “A Priority as an Evaluative Notion,” in Boghossian, P. and Peacocke (eds.), New Essays on the A Priori, Oxford University Press, pp. 117–49.
    • Fodor, J., 1970, “Three reasons for not deriving ‘kill’ from ‘cause to die’ ”, Linguistic Inquiry, 1, 429–438.
    • ––– [1990], “Psychosemantics, or Where do Truth Conditions Come From?” in Lycan, W. (ed.), Mind and Cognition, Oxford: Blackwell.
    • –––, 1981, “The Present Status of the Innateness Controversy,” in his RePresentations, Cambridge, MA: MIT (Bradford), pp. 257–31.
    • –––, 1983, Modularity of Mind, Cambridge, MA: MIT Press.
    • –––, 1984, “Observation Reconsidered” Philosophy of Science, 51: 23–43.
    • –––, 1987, Psychosemantics, Cambridge: MIT Press.
    • –––, 1990a, “Substitution Arguments and The Individuation of Beliefs”, in Fodor, J. (1990b), pp. 161–76.
    • –––, 1990b, A Theory of Content and Other Essays, Cambridge, MA: MIT Press.
    • –––, 1992, “Replies,” in Loewer, B. and Rey, G., Meaning in Mind: Fodor and His Critics, Oxford: Blackwell.
    • –––, 1998, Concepts: Where Cognitive Science Went Wrong, Cambridge, MA: MIT Press.
    • –––, 2000, The Mind Doesn't Work That Way, Cambridge: MIT Press.
    • Fodor, J.D., Fodor, J.A., and Gattett, M., 1975, “The Psychological Unreality of Semantic Representations,” Linguistic Inquiry, 6: 515–31.
    • Frege, G., 1884 [1980], The Foundations of Arithmetic, 2nd revised ed., London: Blackwell.
    • –––, 1892a [1966], “On Sense and Reference,” in P.Geach and M. Black (eds.), Translations from the Works of Gottlob Frege, Oxford: Blackwell, pp. 56–78.
    • –––, 1892b [1966], “On Concept and Object,” in P.Geach and M. Black (eds.), Translations from the Works of Gottlob Frege, Oxford: Blackwell, pp. 42–55.
    • Gettier, E., 1963, “Is Justified True Belief Knowledge?” Analysis, 23: 121–123.
    • Gibbard, A. (2008), “Horwich on Meaning,” Mind 117:465 (January), pp. 141–166.
    • Glock, H., 2003, Quine and Davidson on Language, Thought and Reality, Cambridge University Press.
    • Goldman, A., 1999, “A Priori Warrant and Naturalistic Epistemology,” in Tomberlin, J. E., ed., Philosophical Perspectives, v. 13., Oxford: Blackwell.
    • Grice, P. and Strawson, P., 1956, “In Defense of a Dogma,” Philosophical Review, LXV(2): 141–58.
    • Hale, B. and Wright, C., 2000, “Implicit Definition and the A Priori”, in P. Boghossian and C. Peacocke (eds.), New Essays on the A Priori, Clarendon Press, Oxford, pp. 286–319.
    • Halpern et al., 2001, V. Attorney General of Canada et al. (Court file 684/00), and Metropolitan Community Church of Toronto V. Attorney General of Canada et al. (Court file 30/2001), in the Ontario Superior Court of Justice (Divisional Court), November 2001.
    • Hanson, N., 1958, Patterns of Discovery: an Inquiry into the Conceptual Foundations of Science, Cambridge University Press.
    • Harman, G., 1996, “Analyticity Regained,” Noûs, 30(3): 392–40.
    • Hornstein, N., 1984, Logic as Grammar, Cambridge, MA: MIT Press.
    • Horty, J., 1993, “Frege on the Psychological Significance of Definitions,” Philosophical Studies, 69: 113–153.
    • –––, 2007, Frege on Definitions: a Case Study of Semantic Content, Oxford University Press.
    • Horwich, P., 1998, Meaning, Oxford University Press.
    • –––, 2000, “Stipulation, Meaning and Apriority,” in Boghossian, P. and Peacocke, C. (eds.), New Essays on the A Priori, Oxford University Press, pp. 150–69.
    • –––, 2005, Reflections on Meaning, Oxford University Press.
    • Jackendoff, R., 1992, Languages of the Mind: Essays on Mental Representation, Cambridge, MA: MIT Press.
    • Jackson, F., 1998, From Metaphysics to Ethics: a Defence of Conceptual Analysis, Oxford: Oxford University Press.
    • Kahneman, D., Slovic, P., and Tversky, A., 1982, Judgments Under Uncertainty: Heuristics and Biases, Cambridge: University of Cambridge Press.
    • Kant, I., 1781 [1998], The Critique of Pure Reason, trans. by P. Guyer and A.W.Wood, Cambridge University Press. Цит. по: Кант И. Сочинения на немецком и русском языках. Т. 1–4. М., 1994–2006.
    • Kaplan, D., 1989, “Demonstratives,” in Almog, J., Perry, J. and Wettstein, H., Themes from Kaplan, Oxford: Oxford University Press.
    • Katz, J., 1972, Semantic Theory, New York: Harper and Row.
    • –––, 1988, Cogitations, Oxford: Oxford University Press.
    • –––, 1990, The Metaphysics of Meaning, Oxford: Oxford University Press.
    • Kitcher, P., 1980, “A Priori knowledge,” The Philosophical Review, 86: 3–23.
    • Knobe, J., 2003, “Intentional Action and Side Effects in Ordinary Language,” Analysis, 63: 190–3.
    • Kripke, S., 1972 [1980], Naming and Necessity, Cambridge, MA: Harvard University Press.
    • Kuhn, T., 1962, The Structure of Scientific Revolutions, Chicago: University of Chicago Press.
    • Langford, C., 1942, “The Notion of Analysis in Moore's Philosophy” in The Philosophy of G.E. Moore, ed. by P.A. Schilp (LaSalle IL: Open Court), pp. 321–42.
    • Lewis, D., 1969, Convention: a Philosophical Study, Cambridge: Harvard University Press.
    • –––, 1972, “How to Define Theoretical Terms,” Journal of Philosophy, 67: 427–446.
    • –––, 1994, “Lewis, David: Reduction of Mind,” Oxford Companion to the Philosophy of Mind (ed. by S. Guttenplan), Oxford University Press, pp. 412–31.
    • Locke, J., 1690 [1975], An Essay Concerning Human Understanding, edited by Peter Nidditch, Oxford: Clarendon Press.
    • Loewer, B., 1996, “A Guide to Naturalizing Semantics,” in Wright, C. and Hale, B., A Companion to Philosophy of Language, Oxford: Blackwell, pp. 108–26.
    • MacFarlane, J., 2002, “Frege, Kant, and the Logic of Logicism”, Philosophical Review, 111(1): 25–65.
    • Millikan, R., 1984, Language, Thought and Other Biological Categories, Cambridge, MA: MIT Press.
    • Montague, R. 1974, Formal Philosophy: Selected Papers of Richard Montague, (ed. by Richmond H. Thomason). New Haven, Yale University. Press.
    • Moore, G.E., 1942 [1968], “A Reply to My Critics,” in The Philosophy of G.E. Moore, P.A. Schilp (ed.), LaSalle, IL: Open Court.
    • Nasar, S., 1998, A Beautiful Mind, New York: Touchstone, pp.. 739–63.
    • Neander, K., 1995, “Misrepresenting and Malfunctioning,” Philosophical Studies, 79: 109–41.
    • Papineau, D. 1987 Reality and Representation, Oxford: Blackwell 1987.
    • Peacocke, C., 1992, A Study of Concepts, Cambridge: MIT.
    • –––, 2005, “The A Priori,” in Jackson F. and Smith, M. (eds.), The Oxford Handbook of Contemporary Philosophy, Oxford University Press, pp. 739–63.
    • Pietroski, P., 2002, “Small Verbs, Complex Events: Analyticity without Synonymy,” in L. Antony and N. Hornstein, Chomsky and His Critics, Oxford: Blackwell.
    • Pietroski, P., 2005, Events and Semantic Architecture, Oxford University Press.
    • Pietroski, P., forthcoming, Semantics Without Truth Values, Oxford: Oxford University Press.
    • Priest, G., 1987 [2006], In Contradiction: A Study of the Transconsistent, (2nd ed), Oxford University Press, 2006.
    • Pustejovsky, J., 1995, The Generative Lexicon, Cambridge: MIT Press.
    • Putnam, H., 1962, “It Ain't Necessarily So,” Journal of Philosophy, LIX: 658–671.
    • –––, 1965 [1975], “The Analytic and the Synthetic,” in his Philosophical Papers, vol. 2, Cambridge: Cambridge University Press.
    • –––, 1968 [1975], “Is Logic Empirical?” Boston Studies in the Philosophy of Science, vol. 5, eds. Robert S. Cohen and Marx W. Wartofsky (Dordrecht: D. Reidel, 1968), pp. 216–241. Repr. as “The Logic of Quantum Mechanics” in Putnam, H.Philosophical Papers, vol.1, 1975, pp. 174–197.
    • –––, 1970 [1975], “Is Semantics Possible?”, Metaphilosophy, 1: 189–201 reprinted in his Philosophical Papers, vol. 2, Cambridge University Press.
    • –––, 1975, “The Meaning of ”Meaning“”, in his Philosophical Papers, vol. 2, Cambridge University Press.
    • Quine, W.V.O., 1934 [1990], “Lectures on Carnap”, in R. Creath (ed.), Dear Carnap, Dear Van, Berkeley: University of California Press.
    • –––, 1936 [1976], “Truth by Convention,” in his Ways of Paradox and Other Essays, 2nd ed., Cambridge, MA: Harvard University Press.
    • –––, 1953 [1980], From a Logical Point of View, 2nd ed., Cambridge, MA: Harvard University Press.
    • –––, 1956 [1976], “Carnap and Logical Truth,” in his Ways of Paradox and Other Essays, 2nd ed., Cambridge, MA: Harvard University Press.
    • –––, 1960, Word and Object, Cambridge, MA: MIT Press.
    • –––, 1967, “On a Suggestion of Katz,” The Journal of Philosophy, 64: 52–4.
    • –––, 1986, “Reply to Vuillemin”, in P. Schilpp, The Philosophy of W.V. Quine, LaSalle: Open Court.
    • Rey, G., 1998, “A Naturalistic A Priori,” Philosophical Studies, 92: 25–43.
    • ––– 2005, “Philosophical Analyses as Cognitive Psychology: the Case of Empty Concepts,” in Cohen, H. and Lefebvre (eds.), Handbook of Categorization in Cognitive Science, New York: Elsevier, pp. 72–89.
    • –––, 2009, “Concepts, Defaults, and Internal Asymmetric Dependencies: Distillations of Fodor and Horwich” in The A Priori and Its Role in Philosophy, ed. by N. Kompa, C. Nimtz, and C. Suhm; Paderborn: Mentis (2009), pp. 185–204.
    • –––, 2013, “The Possibility of a Naturalistic Cartesianism Regarding Intuitions and Introspection,” Philosophical Methodology: The Armchair or The Laboratory, ed. by M. Haug, London: Routledge.
    • Russell, B., 1905, “On Denoting”, Mind, 14: 479–93.
    • Russell, G., 2008, Truth in Virtue of Meaning: a Defense of the Analytic/Synthetic Distinction, Oxford: Oxford University Press.
    • Sellars, W., 1956, “Empiricism and the Philosophy of Mind,” in M. Scriven, P. Feyerabend, and G. Maxwell (eds.), Minnesota Studies in the Philosophy of Science, vol. I, Minneapolis: University of Minnesota Press, pp. 253–329.
    • Slote, M., 1966, “The Theory of Important Criteria,” Journal of Philosophy, 63: 211–24.
    • Stich, S., 1983, From Folk Psychology to Cognitive Science, Cambridge, MA: MIT Press.
    • Weinberg, J., Nichols, S. and Stich, S., 2001, “Normativity and Epistemic Intuitions,” Philosophical Topics, 29: 429–60.
    • White, S., 1982, “Partial Character and the Language of Thought,” Pacific Philosophical Quarterly, 63: 347–65.
    • Williamson, T., 2006, “Conceptual Truth,” The Aristotelian Society (Supplementary Volume) 80: 1–41.
    • Wittgenstein, L., 1922, Tractatus Logico-Philosophicus, 1922, C.K. Ogden (trans.), London: Routledge & Kegan Paul.
    • –––, 1953 [1967], Philosophical Investigations, 3rd edition, Oxford: Blackwell.
    • Wright, C., 1983, Frege's Conception of Numbers as Objects, Aberdeen: Aberdeen University Press.
    • –––, 1999, “Is Hume's Principle Analytic?”, Notre Dame Journal of Formal Logic, 40(1): 6–30.
    • Zalta, E., 2013, “Frege's Logic, Theorem, and Foundations for Arithmetic,” Stanford Encyclopedia of Philosophy (Summer 2013 Edition), Edward N. Zalta (ed.), URL = <http://plato.stanford.edu/archives/sum2013/entries/frege-logic/>.
    • Ziff, P., 1959, “The Feelings of Robots,” Analysis, 19: 64–8.

       

      Перевод В. В. Васильева

       

      Как цитировать эту статью

      Рей, Джордж. Аналитическое и синтетическое // Стэнфордская философская энциклопедия: переводы избранных статей / под ред. Д.Б. Волкова, В.В. Васильева, М.О. Кедровой. URL=<http://philosophy.ru/analytic-synthetic/>.

      Оригинал: Rey, Georges, "The Analytic/Synthetic Distinction", The Stanford Encyclopedia of Philosophy (Fall 2013 Edition), Edward N. Zalta (ed.), URL = <https://plato.stanford.edu/archives/fall2013/entries/analytic-synthetic/>.


      Нашли ошибку на странице?
      Выделите её и нажмите Ctrl + Enter