Говард Робинсон

Субстанция

Впервые опубликовано 3 октября 2004 года; существенные изменения внесены 3 февраля 2014 года

Многие понятия, анализируемые философами, происходят из обыденного — или, по крайней мере, нефилософского — языка. Примерами тому могут быть «восприятие», «знание», «причинность», «сознание». Но понятие субстанции — это технический философский термин по существу. Его употребление в обыденном языке, как правило, опирается на философский смысл, часто искаженный. (Такие выражения, как «стоящий человек» (a person of substance) или «существенная причина» (a substantial reason), — это случаи такого употребления. «Незаконные субстанции» ближе к философскому употреблению, но не основному.) Определенное обыденное понятие имеется в виду, когда философы говорят о субстанции, и это, как мы увидим, понятие объекта или вещи, противопоставляемое свойствам или событиям. Но такие «индивидуальные субстанции» вне философии субстанциями никогда не называются.

Можно сказать, что есть два довольно различных пути описания философского понятия субстанции. Первый из них более общий. Философский термин «субстанция» соответствует греческому «усия», который означает «бытие», и был передан латинским словом «субстанция», которое означает «нечто, что лежит под или в основании вещей». Следовательно, в соответствии с таким общим пониманием, субстанции в определенной философской системе — это те вещи, которые, согласно этой системе, составляют основание реальности или являются фундаментальными сущностями. Так, для атомистов атомы — это субстанции, поскольку они являются базовыми сущностями, из которых все составлено. В системе Дэвида Юма впечатления и идеи — это субстанции, по той же причине. Несколько в другом ключе формы — это субстанции Платона, потому что все получает бытие из форм. При таком понимании «субстанции» любая реалистическая философская система признает существование субстанций. По-видимому, единственными теориями, которые их не признают, будут те формы логического позитивизма или прагматизма, которые считают онтологию предметом соглашения. С точки зрения этих теорий, реальных фактов о том, что является онтологически базовым, нет и ничто объективно не есть субстанция.

Второе употребление понятия более специально. Согласно ему, субстанции — это особый вид базовых сущностей, и некоторые философские теории признают их, а некоторые нет. При таком употреблении впечатления и идеи Юма — это не субстанции, хотя они и являются кирпичиками (тем, что составляет «бытие») мира в его теории. С точки зрения такого понимания, насущный вопрос — являются ли базовые сущности субстанциями или чем-то другим, скажем событиями или свойствами, локализованными в пространстве и времени? Такое понятие субстанции происходит от интуитивного представления об индивидуальной вещи или объекте, отличаемых, как правило, от свойств и событий. Вопрос касается того, как нам следует трактовать понятие объекта и остается ли оно, в свете правильной трактовки, базовым понятием или таким, которое нужно описать в более фундаментальных терминах: можно ли считать объект, например, не чем иным, как связкой свойств или последовательностью событий.

 

1. Основополагающие идеи
2. История споров о субстанции в философии

2.1 Субстанция до Аристотеля
2.2 Учение Аристотеля о субстанции
2.3 Средневековые представления о субстанции
2.4 Декарт, Спиноза и Лейбниц
2.5 Локк
2.6 Юм и Кант о субстанции

3. Современные дискуссии

3.1 Чем субстанции отличаются от вещей других категорий
3.2 Теории связки против субстратных теорий и «скудных партикулярий»
3.3 Субстанции и сорталии
3.4 Современный гилеморфизм
3.5 Субстанция и телеология

4. Заключение
Библиография

 

1. Основополагающие идеи

Размышления о понятии объекта нашли свое первое философское выражение в «Категориях» Аристотеля, где он проводит различие между индивидуальными объектами и различными видами свойств, которыми они могут обладать. Он приводит иллюстрации различных категорий:

[каждый индивидуальный термин] означает или сущность, или «сколько», или «какое», или «по отношению к чему-то», или «где», или «когда», или «находиться в каком-то положении», или «обладать», или «действовать», или «претерпевать». Сущность, коротко говоря, — это, например, человек, лошадь; «сколько» — это, например, длиною в два локтя, в три локтя; «какое» — например, белое, умеющее читать и писать; «по отношению к чему-то» — например, двойное, половинное, большее; «где» — например, в Ликее, на площади; «когда» — например, вчера, в прошлом году; «находиться в каком-то положении» — например, лежит, сидит; «обладать» — например, обут, вооружен; «действовать» — например, режет, жжет; «претерпевать» — например, его режут, жгут. [1b25–2a4; цит. по: Аристотель 1978, 55]

Индивидуальные субстанции — это носители свойств многих других категорий, и они могут приобретать эти свойства и лишаться их, при этом продолжая существовать. Аристотель провел важное различие между индивидуальными объектами и видами индивидуальных объектов. Таким образом, в некоторых случаях рассуждения о субстанции касаются индивидов, а в других — общих понятий, обозначающих отдельные виды таких индивидов. В «Категориях» это различие отмечено терминами «первая сущность» и «вторая сущность». Так, собака Фидо — это первая сущность, индивид, но собака, или собаковость, — это вторая сущность, или субстанциальный вид. Каждая из частей этого деления поднимает различные вопросы. Если нас интересуют виды субстанций, то одним из вопросов, с которым мы столкнемся, будет такой: «Что делает нечто вещью этого вида (например, что такое быть собакой)?» Это вопрос о сущности субстанциального вида. Но если нас интересуют индивиды, возникает параллельный вопрос: «Что делает нечто этим конкретным индивидом определенного вида (например, что такое быть собакой и оставаться Фидо)?» Это вопросы об индивидуальных сущностях и о тождестве во времени. Аристотель был в основном, если не всецело, обеспокоен вопросами первого рода, но, как мы увидим в разделах 2.5.2 и 3, вопросы второго рода выйдут на передний план позже.

Подобная ассоциация субстанций и видов перерастает в такое понимание термина, которое является, возможно, более научным, главным образом принадлежащим химии, чем философским. Согласно этому представлению, субстанции — это виды вещества. Это не индивидуальные объекты и не виды индивидуальных объектов. Примерами такого использования являются «вода», «водород», «медь», «гранит», «эктоплазма».

Есть и другая коннотация слова «субстанция», отраженная в смысле слова «субстанциальный», которое обозначает долговечность или даже постоянство. События или юмовские впечатления и идеи не являются субстанциями в этом смысле, потому что они преходящи. Атомы, фундаментальные виды вещества, боги или абстрактные сущности, такие как платоновские формы или числа, могут считаться субстанциальными, поскольку они неуничтожимы и вечны: они сохраняются по крайней мере столько же, сколько существует мир, а в случае с богами (или Богом) или абстрактными сущностями, возможно, даже дольше.

В конечном итоге, философское понятие субстанции, по-видимому, включает шесть пересекающихся идей. Субстанции характеризуются тем, что они:

i. являются онтологически базовыми; субстанции — это то, из чего сделано все остальное или чем все остальное метафизически обусловлено;

ii. относительно или, может быть, абсолютно независимы и долговечны, по крайней мере по сравнению с другими вещами;

iii. являются парадигмальными субъектами предикации и носителями свойств;

iv. являются (что верно по крайней мере для обычных видов субстанций) субъектами изменений;

v. представлены вещами, которые мы обычно считаем объектами или видами объектов;

vi. представлены типами вещества.

Далее мы увидим, что в кантианской традиции добавляется седьмой признак субстанции:

vii. субстанции — это такие устойчивые партикулярии, которые придают единство нашей пространственно-временной схеме, индивидуация и реидентификация которых позволяет нам локализовать себя самих в этой схеме. (Стоит мимоходом отметить, что по крайней мере один крупный комментатор Аристотеля (см. [Irwin 1988], в особенности главы 1, 9, 10) приписывает очень похожие идеи этому философу.)

В параграфе 3.5 мы введем понятие, основанное на представлениях Аристотеля, которое не упоминалось выше, а именно — понятие субстанции в связи с телеологией.

viii. В некоторой системе субстанциями являются сущности, ключевые с телеологической или дизайнерской точки зрения на систему. «Ключевой» здесь означает, что остальные вещи существуют или для их конституирования, или чтобы давать им контекст для действия.

Разные философы делают акцент на разных критериях из приведенного списка, что связано с их системами в целом. Кто-то может сказать, что концепция будет интуитивно более приемлемой, если она сможет вместить в себя как можно больше из этих критериев. Возможно, аристотелианская традиция приближается к этому в наибольшей степени.

 

2. История споров о субстанции в философии

Почти все крупные философы обсуждали понятие субстанции, и попытка обозреть всю историю этих обсуждений была бы нереализуемой. В приведенной далее подборке мы сконцентрируемся на тех философах, к которым аналитическая традиция, понятая в широком смысле, проявила наибольший интерес. Сначала мы взглянем на развитие этого понятия в античности, кульминацией которого являются работы Аристотеля. Его подход преобладал в Средние века и вплоть до начала Нового времени. Мы рассмотрим различные рационалистические и эмпирические трактовки этого понятия. Особенно подробно будет изучен вклад Локка, потому что многие современные дискуссии инспирированы связью Локк-Аристотель (как мы увидим в параграфе 3).

2.1 Субстанция до Аристотеля

Многим досократикам было свойственно понятие субстанции, которое мы выше приписали химии: то есть они делали акцент на вышеприведенном критерии (vi). А именно, они считали, что сущность универсума (таким образом, они следовали и критерию субстанции (i)) составляет определенный вид или виды вещества. Фалес, например, считал, что все по своей сущности является водой, а Анаксимен — что все есть воздух в той или иной форме. Для Анаксимандра такое «вещество» неопределенно, таким образом, оно может превращаться в различные определенные виды вещества, как вода, воздух, земля и огонь. Атомисты, например Демокрит, напротив, считали определенные индивидуальные объекты, называемые атомами, субстанцией универсума. Атомы — это объекты в нашем обыденном понимании, хотя они и не являются обычными объектами: это не собаки или кошки, столы или стулья. Они — субъекты предикации, но они не меняют своих внутренних свойств. Классические атомы, таким образом, представляют сильную реализацию критериев (i) и (ii), но несколько отклоняются от (iii) и (v).

Платон оспаривал попытки материалистов дать объяснение всему на основании того, из чего все сделано. Согласно Платону, главенствующими принципами являются умопостигаемые Формы, копировать которые стремятся материальные объекты. Эти Формы не являются субстанциями в смысле вещества, или индивидов, или типов индивидов, из которых сконструировано все остальное. Скорее это руководящие принципы, придающие структуру и целенаправленность всему остальному. Само по себе все остальное было бы в лучшем случае непостижимым хаосом. Формы соответствуют критерию (i) (они онтологически базовые), но в несколько необычной манере, потому что они в собственном смысле слова не конституируют вещи. Они соответствуют критерию (ii) (устойчивость) в сильном понимании, потому что они вечны. Они не являются в существенном смысле субъектами предикации и ни в коем случае — субъектами изменений, то есть они плохо соответствуют критериям (iii) и (iv). Они плохо удовлетворяют критерию (v), потому что они не индивиды в обычном смысле, хотя они и суть индивиды очень необычного типа. (Основная критика Аристотелем платоновских Форм состояла в том, что это — незаконные порождения смешения универсалий и партикулярий. См. [Fine 1993].) Они ни в коей мере не являются видами вещества, поэтому не соответствуют (vi). Но это не следствие невнимательности Платона: в этом проявляется важность для него критерия (i) вместе с его представлением о том, почему именно формы являются базовыми.

 

2.2 Учение Аристотеля о субстанции

Учение Аристотеля о субстанции содержится в двух основных источниках: «Категориях» и седьмой книге (Ζ) «Метафизики». Сейчас мы переходим к их обсуждению.

2.2.1 Категории

Учение Аристотеля в «Категориях» может быть с некоторыми упрощениями выражено таким образом. Первые сущности [1] — это индивидуальные объекты, и их можно противопоставить всему остальному (вторым сущностям и другим предикатам), потому что они не могут быть предицированы или аттрибутированы чему-то другому. Так, Фидо — это первая сущность, а «собака» — вторая сущность — может быть его предикатом. «Толстый», «коричневый» и «выше, чем Ровер» — это также относящиеся к нему предикаты, но несколько иначе, чем «собака». Аристотель различает два вида предикатов, а именно «сказываемые о» и находящиеся «в» предмете. Интерпретации этих высказываний, как и в случае со многими важными вопросами философии Аристотеля, очень противоречивы, но полезно взглянуть на них так: «собака» сказывается о Фидо, потому что это характеризует его как целое. «Толстый» и прочее описываются как существующие в, потому что они подмечают конститутивные черты, о которых можно сказать, что они представляют собой — в логическом, не в физическом смысле — его часть, они «в нем». Фидо — индивид — не может быть атрибутировав чему-то другому.

Такой подход интуитивно ясен, но, по-видимому, нельзя считать, что он дает адекватное с формальной точки зрения определение понятия первой сущности или индивида. О Фидо можно сказать, что он находится в каком-то месте, и, таким образом, атрибутировать его чему-то, а именно месту. Естественным ответом на это будет то, что объект — это не атрибут места в том же смысле, в каком свойство — это атрибут вещи: свойство находится в вещи «как субъекте», а место — это не субъект, которому атрибутируется вещь; место не «поддерживает» вещь так, как вещь «поддерживает» свойства. Хотя это, может быть, и верно, здесь предполагается, что у нас уже есть представление о том смысле, в котором свойства принадлежат объекту, и о том, как отличить его от тех многообразных способов, которыми объекты могут принадлежать или быть атрибутированы вещам, как и понимание того, что при интерпретации теоретического подхода мы можем апеллировать к этому неформальному представлению. Законно это или нет — зависит от того, какова была цель: если целью было объяснить через апелляцию к тому факту, что свойства — в субстанциях, но сами субстанции не в вещах, различие между субстанцией и свойством, избежав при этом круга, то понятие «быть в» должно быть признано примитивным. Если мы стремимся отличить тот смысл, в котором свойства есть в субстанции, от того, как субстанции могут быть в вещах (таких как места), перед тем как выдвинуть самостоятельный тезис, то этот подход содержит круг. Если же, с другой стороны, цель — просто провести различие между уже имеющимися понятиями, то «Категории» достигают ее.

Поэтому, возможно, на «Категории» лучше смотреть не как на попытку Аристотеля определить «субстанцию» таким образом, чтобы некто, не владеющим данным понятием, мог достичь его понимания, но как на экспозицию признаков и характеристик примитивного понятия, о котором у нас есть интуитивное представление. Если рассматривать проект Аристотеля таким образом, мы сможем увидеть, как он показывает различные признаки субстанции в «Категориях». Признаки первых сущностей таковы:

1. Они суть объекты предицирования, но сами не могут быть предицированы чему-то другому (по крайней мере, не так, как сущности других категорий: обратите внимание на затронутую выше проблему атрибутирования субстанций месту).

2. Они могут принимать противоположности (4a10). Субстанция может перейти от бытия горячей к бытию холодной или от бытия красной к бытию синей, но определенное свойство голубого в объекте не может похожим образом принимать и терять широкий круг атрибутов.

3. Если бы субстанция не существовала, то не могли бы существовать и вещи других категорий. Не было бы реализаций свойств, если бы не было субстанций, которые могли бы ими обладать.

Но эти критерии не показывают, почему «собака» — это термин, обозначающий вторую сущность, а «коричневая вещь» — нет. Таким образом, нам нужны признаки второй сущности, или сущностные понятия. Об этом Аристотель говорит две вещи:

4. «Вполне естественно, что после первых сущностей из всего прочего одни только виды и роды называются вторыми сущностями: из всего, что сказывается, только они выявляют первую сущность» [2 b28–30; цит. по: Аристотель 1978, 57].

5. «Из вторых сущностей вид в большей мере сущность, чем род, ибо он ближе к первой сущности. В самом деле, если станут объяснять, что такое первая сущность, то ее объяснят доступнее и более подходяще, указывая вид, чем указывая род» [2 b8–11; цит. по: Ibid., 56].

Второй из этих двух пунктов менее противоречив, поскольку несомненно, что видовые термины более точно фокусируются на отдельных вещах, чем родовые. Первый пункт, хотя он и находит интуитивную поддержку, неубедителен. Он обращается к базовой интуиции, что слово «собака» лучше сообщает вам, что есть Фидо, чем термин «коричневая вещь», но не дает никакого обоснования этому утверждению. Только в параграфе 3.3, когда мы будем обсуждать теорию Уиггинса, мы обнаружим некоторые формальные основания считать, что видовые или сортальные понятия [2] лучше выражают то, что «нечто есть на самом деле», чем другие термины.

Разница между тем, что сказывается о, и тем, что в, — то есть между субстанциальными понятиями и другими свойствами — кажется интуитивно ясной до тех пор, пока мы не вспомним, что понятия субстанций сложны и могут быть определены в терминах других свойств. Так, «человек» определяется как «двуногое без перьев» или «разумное животное», а «бесперый», «двуногий» или «разумный» — это, как оказывается, свойства и, следовательно, такие вещи, которые «есть в» объектах. Аристотель отрицает то, что это так, если они входят в определение субстанции. Свойства, которые делают нечто объектом некоторого вида субстанции, называются видовыми отличиями, и Аристотель говорит, что

видовое отличие принадлежит к тому, что не находится в подлежащем. В самом деле, о подлежащем — о человеке говорится как о живущем на суше и как о двуногом, но они не находятся в подлежащем: «двуногое» или «живущее на суше» не находятся в человеке. [3 a23–5; цит. по: Ibid., 58]

Оказывается, что эти свойства принадлежат объектам иначе, когда они составляют часть определения, чем когда не составляют. Вопрос в том, что обеспечивает единство вида или второй сущности: почему это не всего лишь наборы свойств и, если это всего лишь наборы свойств, почему они так сильно отличаются от других наборов свойств? Чтобы приблизиться к пониманию того, как Аристотель обходился с этой проблемой, нам необходим понятийный аппарат материи и формы, который не представлен в «Категориях». (Когда мы будем в параграфе 3.1 обсуждать современные теории, мы увидим, что совсем не ясно, можем ли мы сейчас составить теорию субстанции, не содержащую круга.)

2.2.2 Метафизика

В «Категориях» представлены важные логические различия между разными видами атрибутов, но нет метафизического анализа самой субстанции. Он содержится в основном в седьмой книге (Ζ) «Метафизики». В ней проводится анализ субстанций в терминах формы и материи, тогда как в «Категориях» эти понятия не встречаются. Это различие привело к тому, что некоторые комментаторы заговорили о «двух системах» Аристотеля, содержащих два радикально отличающихся друг от друга понимания субстанции [Graham 1987]. Согласно первому («Категории»), субстанции — это не что иное, как индивиды. В более поздней работе они предстают как соединение формы и материи. Не ясно, имеем ли мы здесь дело с изменением точки зрения, или для целей «Категорий» просто не требовалось обращение к метафизическому анализу. Принимая во внимание платоническое образование Аристотеля, трудно, однако, поверить, что в ранний период он забыл о роли формы в субстанции. Какая бы трактовка развития мысли Аристотеля ни была правильной, введение субстанциальных форм придает завершенность аристотелевской теории субстанции.

Аристотель анализирует понятие субстанции в терминах материи и формы. Форма это — это то, к какому виду вещей объект принадлежит, а материя — это то, из чего он сделан. Термин «материя» у Аристотеля — это наименование не определенного вида вещества и не некоторых фундаментальных составляющих тел, таких как атомы (Аристотель отрицает атомизм). «Материя» — это скорее обозначение того, что выполняет для объектов определенного вида некоторую роль или функцию, а именно — быть тем, из чего состоит объект. По отношению к человеческому телу материя — это плоть и кровь. Материя топора — это железо, из которого он сделан. По отношению к элементам — земле, огню, воздуху и воде — материей является лишенная внутренних свойств первоматерия, которая поддерживает свойства их всех.

Аристотель признает, что есть три претендента на название субстанции и что каждый из них является субстанцией в определенном смысле или степени. Во-первых, это материя, во-вторых, форма и, в-третьих, соединение формы и материи. Аристотель признает, что материя может быть субъектом предикации и изменения и поэтому соответствует одному из основных критериев, приведенных в «Категориях» (1028 b35ff). Из этого следует, что изложение, представленное в «Категорях», неадекватно или неполно, поскольку в этой работе Аристотель, похоже, предполагает, что субъектами предикации бывают только субстанции, а также то, что субъект — это индивид соответствующего вида, то, что он называет «вот этим»; материя же — это не индивид, а то, из чего сделан индивид. Вспомним два из критериев субстанциальности, представленных выше, во Введении: (v) быть индивидами и видами индивидов, (vi) быть веществом и видами вещества. Аристотель признает, что вещи, подходящие под (vi), — «природные тела, такие как огонь, вода и земля, и каждое тело этого рода» [1028 b10–11; цит. по: Аристотель 1976, 188] — суть субстанции или считаются ими. Но Аристотель отдает явное предпочтение (v) перед (vi), похоже, не предлагая развернутой аргументации.

Исключая материю как подходящего претендента на роль субстанции, мы остаемся либо с одной формой, либо с соединением формы и материи. Соединение, кажется, лучше соответствует учению «Категорий» поскольку такое соединение — это индивид. Аристотель, однако, избирает форму как более парадигмальную субстанцию. Это озадачивало некоторых комментаторов. Уиггинс [Wiggind 1998, 232ff], например, считает, что изменение точки зрения между «Категориями» и «Метафизикой» совершенно ничего не дает. Выбор формы в качестве субстанции приводит к трудностям, потому что форма представляется универсальной и тождественной второй сущности, то есть не самому фундаментальному типу субстанции. Но являются ли субстанциальные формы, по Аристотелю, универсалиями — это спорный вопрос. Интерпретаторы не согласны в том, лучше ли считать собаковость, которая есть в Фидо, универсалией или частной реализацией универсальной собаковости: другие собаки при этом экземплифицируют нумерически различные реализации той же универсалии (cм., например, [Lloyd 1981; Irwin 1988; Woods 1991] и комментарий Бостока к Аристотелю [Bostok 1994]). С этой точки зрения наиболее понятным путем трактовки индивидуальных субстанций будет не признание их соединениями формы и материи (хотя это и не неправильно), но формами, индивидуализированными в материи. Материя — это все еще существенный компонент субстанции, но, так сказать, не равноправный партнер формы, катализатор, посредством которого форма становится индивидуальной субстанцией. Ясно, однако, что если кто-то считает, что, по Аристотелю, формы — это универсалии, то формы — это не субстанции, потому что, критикуя Платона, Аристотель ясно дал понять, что универсалии — это не субстанции. Субстанции для Аристотеля — это индивиды, и спор идет о том, индивидуализированные ли это формы или соединения формы и материи.

В отношении субстанциальных форм Аристотеля возникает по крайней мере три серьезных вопроса. Один из них мы уже отмечали, а именно: (i) являются ли эти формы универсалиями или партикуляриями? Другие вопросы: (ii) каково отношение между субстанциальной формой и свойствами, которые входят в ее определение? Мы уже сталкивались с этим вопросом при обсуждении «Категорий». (iii) Каков онтологический статус этих форм? Этот вопрос связан со вторым, поскольку он касается вопроса о том, что есть форма помимо существенных для нее свойств. Я имею в виду следующее. Предположим в качестве аргумента, что «человек» — это определенная субстанция, и что «быть разумным» и «быть животным» — это термины, в которых определяется эта субстанция. Непротиворечиво считать эти свойства объективными свойствами внешнего мира. Но каково отношение между субстанциальной формой и этими свойствами? Присутствие субстанциальной формы «человек» — это только лишь присутствие этих свойств, или форма — это нечто большее, ответственное за присутствие этих свойств? В предыдущем параграфе мы обратили внимание на то, что видовые отличия, через которые определяется субстанция, не считаются «существующими в» объекте, как другие свойства. Из этого, похоже, следует, что признание объекта субстанцией определенного рода связано не только с приписыванием ему свойств, через которые он определяется. Аристотель, несомненно, является реалистом в отношении субстанциальных форм в том смысле, что он считает их чем-то большим, чем просто набором свойств, но как нам понимать это «большее»?

Все исследователи согласятся, что субстанциальные формы реальны в том смысле, что они играют несводимую к чему-то другому и неустранимую роль в объяснении поведения вещей, формами которых являются. Есть две интерпретации того, что Аристотель имеет в виду в данном случае. Одна из них совместима с современной наукой, другая нет. Начнем с совместимой. Философы науки эмпирического толка верили в то, что понятия высокоуровневых наук могут быть сведены — либо при помощи редуктивных определений, либо через «связующий закон», — к понятиям более базовых наук (например, [Nagel 1961]). Таким образом, все может быть понято в терминах наиболее базовой науки — предположительно, физики. Поэтому понятия других наук представляют собой своего рода сокращения для трудоемких описаний на языке физике. Если кто-то из философов науки и верит в это сегодня, то очень немногие. Большинство сегодня согасно, что, даже если мир «физически замкнут» — у каждого события есть исчерпывающий набор физических причин, — понятия других наук несводимы к физическим и выполняют самостоятельную роль в объяснении. Даже если собаки — это всецело физические объекты, и даже если все атомы в собаках очень точно следуют законам физики, все равно при изучении биологии собак вам потребуются понятия, не встречающиеся в учебнике физики. Это не просто договоренность о принятых сокращениях; это связано с тем, что это те виды вещей, в которых заинтересован биолог или ветеринар. Есть интерпретаторы, которые считают, что несводимость такого типа — это все, что Аристотель имеет в виду (или должен иметь в виду), постулируя отдельную роль субстанциальных форм в объяснении. Его теория по крайней мере нейтральна в отношении того, имеет ли место на базовом физическом уровне замкнутая система [Nussbaum 1978, 1984].

Согласно более сильной, несовместимой с современной наукой интерпретации, Аристотель не считал, что поведение сложных сущностей следует из законов, по которым работают их части или материя, из которой эти сущности состоят [Gotthelf 1987; Robinson 1983]. Напротив, на поведение материи влияет то, материей чего она является. Природа материи накладывает ограничение на то, что может делать материализованная вещь (животное может быть сделано только из живой ткани, но не из камня или огня), но то, как именно себя ведет эта материя, зависит от присутствующей в ней субстанциальной формы. Субстанциальные формы, таким образом, играют существенную роль не только в некоторых научных объяснениях, но и как фундаментальные действующие причины сами по себе. Какая бы интерпретация Аристотеля ни была верна, именно вторая была ядром «аристотелианской науки», представленной в схоластической философии, и именно этот аспект учения Аристотеля о субстанции был предметом многих разногласий среди философов и ученых семнадцатого века. Они настаивали на том, что определенное поведение, присущее телам, механически следует из природы той материи, из которой тела состоят: материя не «подталкивается» и не организуется субстанциальной формой. Философы и ученые семнадцатого века были уверены, что, отрицая подобные влияния, они отрицают аристотелианское учение о субстанции.

Наконец, давайте рассмотрим, как учение Аристотеля соотносится с теми критериями субстанциальности, которыми мы закончили Введение. Аристотелевская субстанция, понимаемая как индивидуализированная форма или соединение формы и материи, соответствует критерию (i) — критерию онтологической базовости. Также она удовлетворяет условию (ii) — относительной устойчивости, — хотя и в довольно умеренной степени. Индивидуальные субстанции более устойчивы, чем реализации свойств других категорий, поскольку именно субстанции могут принимать и терять другие свойства. В то же время индивиды существуют не так уж долго, и по этому критерию Аристотель как будто делает уступку Платону, поскольку именно формы как универсалии, которые Аристотель не считает в полной мере субстанциями, наиболее устойчивы. Субстанциальные формы вечны по крайней мере в двух смыслах. Во-первых, Аристотель считает, что мир вечен и что все виды существуют вечно. Так что, хотя отдельные объекты и подвержены вырождению и разложению, виды сами по себе вечны. Во-вторых, порождение и разложение зависят от материальных компонентов в соединениях. Любая форма, для активности которой не требуется материи, будет вечной по природе. Это относится к активному интеллекту, существенному для всякого человеческого интеллекта, и к нематериальному двигателю космоса, описанному в двенадцатой книге (Λ) «Метафизики». (Дальнейшее обсуждение этого вопроса потребовало бы от нас углубиться в аристотелевскую философию ума и теологию.)

Как мы видели, субстанции — это парадигмальные субъекты предикации и изменений, так что условия (iii) и (iv) соблюдены. Поскольку субстанции у Аристотеля — это индивидуальные вещи, критерий (v) соблюдается. Аристотель намекает на роль вещества и видов вещества, но не развивает эту мысль, так что критерий (vi) вряд ли выполняется.

В Новое время аристотелианская традиция столкнулась с двумя большими проблемами: (1) объяснение и обоснование того, как субстанциальные формы могут обладать каузальной или объяснительной силой, особенно в свете развитой механистической химии и физики; (2) сложность понимания отношения субстанциальной формы к свойствам, в особенности к тем, через которые данная субстанция определяется. Две эти проблемы связаны. Аристотель считает субстанциальные формы по праву едиными сущностями, а не просто обозначениями для сочетания свойств, через которые они определяются, потому что они обладают настоящий каузальной силой.

(До сих пор еще не обсуждался один предмет — связь между учением о субстанции и телеологией. Аристотель считает это отношение важным, и в этой статье ему будет посвящен отдельный параграф (3.5).)

 

2.3 Средневековые представления о субстанции

Согласно стандартному представлению о том, как эта тема была представлена в средневековой философии, Фома Аквинский был единственной важной фигурой, и то, что он говорит, незначительно отличается от позиции Аристотеля: он лишь делает все более четким и формальным. Однако ясно, что это серьезное упрощение. Более детализированный и утонченный подход представлен в [Lagerlund 2012]; в этом параграфе я в значительной степени опираюсь на эту работу.

Наше обсуждение Аристотеля закончилось тем, что мы вернулись к вопросу о единстве субстанциальных форм: в чем различие между собранием «сущностных» свойств и формой как единой сущностью? Многообразные аспекты проблемы единства субстанциальных форм интересовали средневековых философов. Согласно Фоме Аквинскому, субстанция обладает только формой, а ее материя — это первоматерия, лишенная характеристик по своему существу. Другими словами, оформленные части объекта — в случае с живыми существами это их органы и разные вещества, из которых они состоят (в конечном счете — определенные количества земли, огня, воздуха и воды), — не имеют своих собственных форм, но оформляются охватывающей их субстанциальной формой. Не все были с этим согласны. Некоторые возражения происходили изнутри системы гилеморфизма. Дунс Скот, например, указывал на то, что тело мертвого человека — это такое же тело, которое существовало, когда человек был жив. Душа его покинула, а значит, форма, которой была бессмертная душа, не может быть тождественна с формой тела. Этот аргумент может показаться специфическим для случая бессмертной души человека, но, предположительно, та же проблема возникает с мертвым попугаем: он потерял свои воспринимающую и растительную души, хотя это все еще то же самое тело, даже если это уже не попугай.

Эта линия рассуждений оказалась скользким путем, и, как это часто бывало и в других случаях, до предела она была доведена Уильямом Оккамом. С одной стороны, Оккам был приверженцем гилеморфизма, поскольку полагал, что субстанция состоит из формы и материи. Но, в противоположность Аквинату и Скоту, он изменяет приоритеты и утверждает, что части актуальны сами по себе и не получают актуальность от целого; скорее целое есть не что иное, как сумма частей. Эта линия размышлений открыла путь к атомизму и пониманию единства целых как вопроса о конвенции или степени. Буридан, который представляет дальнейшее развитие в этом направлении, пишет:

В этом смысле я не тот же, что был вчера, потому что что-то, что было частью моей целостности вчера, уже истрачено, а что-то не было частью моей целостности, но было тем временем добавлено через питание. [Buridanus, Subtilissimae Quaestiones super octo Physicorum libros Aristotelis, I, q. 10, f. xiii; цит. по: Lagerlund, 476]

Ясно, что такой способ рассмотрения темы прокладывает путь атомизму и связанным с ним проблемам, возникшим в философии Нового времени.

 

2.4 Декарт, Спиноза и Лейбниц

Понятие субстанции играло центральную и позитивную роль у философов-рационалистов — такую, которую оно не играло для эмпириков. Субстанции рационалистов — это, однако, вовсе не индивидуальные объекты повседневной жизни.

Декарт полагал, что есть только два вида субстанций: материальное тело, определяемое через протяжение, и ментальная субстанция, определяемая мышлением, которое в данном контексте более-менее равняется сознанию. Декарт (как и Аристотель и в отличие от большинства своих современников и непосредственных последователей) не был атомистом. Он не верил в существование пустоты между телами, и поэтому в определенном смысле есть только одна материальная субстанция — нумерически и в видовом отношении. Для Декарта, таким образом, материальную субстанцию более естественно отнести к категории веществ, нежели к категории вещей. В случае с ментальной субстанцией ситуация совсем другая. Как показывает аргумент cogito, Декарт определенно считает, что каждый человек — это отдельная индивидуальная мыслящая субстанция.

Как и атомисты, Декарт полагает, что материя действует исключительно механистически. Таким образом, субстанциальным формам не остается никакой каузальной роли и, следовательно, в них нет нужды. Каждая из двух субстанций определяется через одно свойство (протяжение для материи и мышление для ума), поэтом отношение между субстанцией и свойствами, через которые она определяется, оказывается непроблематичным. Поскольку у него нет субстанций как индивидов, нет и конфликта между индивидами и типами вещества.

Согласно Спинозе, есть только одна субстанция, существование которой доказывается определенной версией онтологического аргумента и которая считается Богом или Природой. Нескончаемые споры идут о том, был ли Спиноза пантеистом или атеистом, который называл Богом природу, потому что это единственная истинная субстанция и она существует необходимо. Все остальное является модусом этой единственной субстанции. Этот взгляд похож на утверждение, что вселенная — это пространство-время в целом, а материя — это искажения в нем. Если это так, то материальные объекты оказываются модусами пространства-времени. Аналогия будет еще более полной, если мы будем думать о законах природы как эквивалентных божественному интеллекту, имманентному природе. Точка зрения Спинозы представляет собой доведенное до предела представление о субстанции, подчеркивающее ее статус как фундаментального сущего, понимаемого как всецело необходимое и самодостаточное: то есть критерии (i) и (ii) в исходном списке приобретают максимальный вес. Ничто, кроме вселенной в целом, не соответствует этим условиям полностью.

Лейбниц не был удовлетворен таким понятием божественной субстанции хотя бы потому, что оно ограничивает Бога тем, что актуально существует. По Лейбницу, Бог содержит в себе все возможности, а не только актуальный мир: последний является лишь максимальным набором возможностей, для реализации которого у Бога есть лучшие основания. Лейбниц признает сотворенные субстанции, но они сущностно зависят от Бога. В «Рассуждении о метафизике» (параграф 14) он пишет:

совершенно очевидно, что сотворенные субстанции зависят от Бога, который сохраняет их и даже непрерывно производит путем некоторого рода эманации, подобно тому как мы производим наши мысли. [Leibniz 1998, 66; цит. по: Лейбниц 1982, 138]

Аналогия с мыслями едва ли подчеркивает независимость субстанции! Тем не менее сотворенные субстанции составляют сотворенный мир и в этом отношении соответствуют критерию субстанциальности (i). Также они выступают субъектами предикации и удовлетворяют требованию (iii). Лейбницианские субстанции, однако, являются носителями изменений (критерий (iv)) совсем в другом смысле, нежели аристотелевские индивидуальные субстанции. У Арестотелевской субстанции есть некоторые сущностные свойства и некоторые акцидентальные. Акцидентальные свойства — это такие, которые могут со временем приобретаться и утрачиваться и которых у субстанции могло бы вовсе не быть; одни лишь сущностные свойства — это то, чем она должна обладать и чем она обладает в течение всего своего существования. В случае с лейбницианскими монадами — так он называет индивидуальные субстанции, сотворенные или несотворенные (то есть Бог — это монада), — ситуация другая. Тогда как для Аристотеля свойства, которыми объект должен обладать, и те, которыми он обладает в течение всего своего существования, совпадают, для Лейбница это не так. То есть для Лейбница даже те свойства, которые присущи объекту лишь в определенной части его существования, являются для этого объекта сущностными. Каждое свойство каждой монады является частью ее природы, и, если бы она была другой в каком бы то ни было аспекте, это была бы другая сущность.

Более того, в определенном смысле все монады совершенно схожи друг с другом, потому что они все отражают целый мир. Однако каждая из них — из своей перспективы.

В самом деле, поскольку Бог вертит, так сказать, во все стороны и на все лады общей системой явлений, которые он считает за благо произвести, <…> и рассматривает все стороны мира всеми возможными способами, <…> то результатом каждого устремленного с известной стороны взгляда на универсум является субстанция, выражающая мир сообразно этому взгляду. [Leibniz 1998, 66; цит. по: Лейбниц 1982, 138]

Итак, каждая монада отражает всю систему, но с акцентом на свою собственную перспективу. Если монада находится в месте p в момент времени t, она будет содержать все свойства вселенной за все время, но те, которые относятся к ее месту и времени, будут наиболее живыми, а остальные будут затухать, грубо говоря, с удалением в пространстве и времени. Поскольку перспективы, из которых можно смотреть на реальность, составляют континуум, есть бесконечное число таких субстанций. Однако в монадах есть внутренние изменения, потому что та точка, в которой их содержание живо, изменяется со временем и при действии. Действительно, течение времени — это и есть изменение, в ходе которого содержание монад становится живым.

Здесь невозможно исследовать основания, имеющиеся у Лейбница для такой, на первый взгляд, странной позиции. Наш теперешний вопрос касается того, являются ли лейбницианские субстанции субъектами изменений, и если да, то в каком смысле. Можно сказать, что, раз они всегда отражают всю реальность целиком, они не изменяются. Но, поскольку они отражают некоторые части реальности более живо, чем другие, в зависимости от их положения в пространстве и времени, о них можно сказать, что они изменяются.

 

2.5 Локк

Согласно Локку, у нас есть два понятия субстанции. Одно из них — это «понятие чистой субстанции вообще» (Опыт о человеческом разумении, кн. II, гл. xxiii, §2), другое — «идеи отдельных видов субстанций» (Опыт о человеческом разумении, кн. II, гл. xxiii, §3). Оба эти понятия имеют отношение к проблемам современной философии субстанции, влияние Локка на которую почти так же велико, как влияние Аристотеля.

2.5.1 Локк о «чистой субстанции вообще»

Локк выражает эту идею таким образом:

Наша идея, которой мы даем общее имя «субстанция», есть лишь предполагаемый, но неизвестный носитель тех качеств, которые мы находим существующими и о которых мы воображаем, что они не могут существовать sine re substante, «без чего-нибудь, поддерживающего их», и мы называем этот носитель substantia, что в буквальном смысле слова означает «стоящее под чем-нибудь» или «поддерживающее». (Опыт о человеческом разумении, кн. II, гл. xxiii, §2; цит. по: [Локк 1985, 346])

Традиционное обоснование учения Локка о «субстанции вообще» таково. Свойства — или, в локковских терминах, качества — должны принадлежать чему-то, «не могут существовать… без чего-нибудь, поддерживающего их». Конечно, они принадлежат объекту, но что есть объект помимо этих свойств? Локк отвергает категорию субстанциальных форм, которую мы находим у Аристотеля. По-видимому, остается только голое «нечто», которое, ввиду угрозы регресса, само свойствами не обладает, кроме свойства быть носителем или поддержкой других свойств.

Такая интерпретация локковского понятия «субстанции вообще» является, однако, предметом дискуссий. Спорно, действительно ли Локк считал субстанцию лишенным характеристик субстратом. Хотя первая из приведенных выше цитат на первый взгляд подтверждает это, Локк в том же параграфе пренебрежительно отзывается об этой идее, сравнивая ее с представлением о том, что мир покоится на слоне, тот — на черепахе и так далее; другими словами, эта идея вовсе не дает нам настоящего объяснения. Майкл Айерс [Ayers 1975; Ayers 1991b, 39–50) считает, что единственный субстрат, который признается Локком, — это неизвестная (и, как считает Локк, непознаваемая для нас) структура мельчайших частиц. В других местах он называет его «реальной сущностью». Из текста ясно, что Локка не вполне устраивала идея «чистой субстанции вообще», но не так ясно, чувствует ли он себя обязанным принять идею, которая ему не нравится, или отрицает ее (в [Bennett 1971, 1987] представлена та точка зрения, что он принял ее, и объясняется почему).

Есть признаки того, что Локк сам путается в том, что называть субстратом. Он утверждает, что понятие духовной субстанции находится не в худшем положении, чем материальная субстанция, потому что

у нас есть столь же ясное понятие субстанции духа, как и тела: одно сущее (не зная, что это такое) мы предполагаем субстратом простых идей, получаемых нами извне, другое (в такой же степени не зная, что это такое) — субстратом тех действий, которые мы испытываем внутри себя. Стало быть, ясно, что идея телесной субстанции, материи, так же далека от наших понятий и взглядов, как и идея духовной субстанции, или духа… (Опыт о человеческом разумении, кн. II, гл. xxiii, §5)

В этом аргументе, похоже, смешиваются понятия субстрата как чисто логического носителя с понятием его как мельчайших частиц. Если имеются в виду мельчайшие частицы, то, хотя мы и не знаем, а с точки зрения Локка, и не можем знать, чем именно они являются, у нас есть теория, которую Локк принимает, что они, возможно, суть мельчайшие частицы, как они понимаются атомистами, что означает, что у них есть первичные качества, похожие по типу, но не по масштабу, на качества макроскопических объектов. Это дает нам когерентное, хотя и спекулятивное понятие материальной субстанции. В отношении духовной субстанции у нас нет подобной гипотезы. Если же, с другой стороны, Локк имеет в виду чисто логический субстрат, то о нем нечего знать, потому что он и в случае материи, и в случае духа лишь выполняет роль субстрата и не более того. Локк, видимо, смешивает наше незнание в отношении мельчайших частиц с логической пустотой идеи чистого субстрата.

На деле, есть три аспекта, связанных с материальной основой вещей, которые кажутся Локку загадочными и между которыми он произвольно перемещается в своем рассмотрении. Во-первых, это организация мельчайших частей определенного вида объектов, которая ответственна за проявляемые свойства этих объектов и которая, как считает Локк, всегда остается за пределами нашего знания. Во-вторых, это загадка того, что удерживает эти мельчайшие части вместе: это проблема объяснения притяжения в системе, которая признает только воздействие через толчок (Опыт о человеческом разумении, кн. II, гл. xxiii, §23). В-третьих, это идея субстанции как голого субстрата, который есть «предполагаемое “неизвестно что”, для того чтобы нести те идеи, которые мы зовем акциденциями» (Опыт о человеческом разумении, кн. II, гл. xxiii, §15; цит. по: [Локк 1985, 356]).

Возможно, полезнее будет спросить, должен ли Локк, в его собственных терминах, принимать голый субстрат? Если мы признаем, что на вопрос о том, что связывает свойства макроскопических объектов, можно ответить через обращение к мельчайшим частям, то останется вопрос о том, что связывает первичные свойства атомов? Нуждаются ли размер, масса, твердость конкретного атома в голом субстрате, чтобы принадлежать ему и составлять цельный объект? Если бы не было такого субстрата, представляли бы они собой лишь груду качеств, домик из карт без чего-либо удерживающего их вместе? Похоже, Локк нигде в тексте эту проблему (связанности атомов в противоположность связанности составных объектов) развернуто не обсуждает. Один из возможных выходов — трактовать твердость как центральное или ключевое качество, а все остальные — как его характеристики. Ни у кого не возникнет вопроса, что связывает цветовое пятно и его форму, поскольку форма есть форма цветового пятна, и, хотя форма чего-то может измениться, вещь не может остаться без формы как без отделимого от нее компонента. Возможно, форма, размер и плотность атома в сходном смысле представляют собой характеристики его твердости. Качество твердости тогда станет эквивалентом понятия материального вещества или материальной субстанции, и Локк не показывает никаких признаков того, что собирается игнорировать такое понимание идей количества и субстанции, хотя стоит отметить, что это именно то, что Декарт делает с протяжением: поскольку он не верит в существование пустоты, протяжение несет все остальные свойства материи как свои характеристики.

2.5.2 Локк об «идеях отдельных видов субстанций»

Идеи отдельных видов субстанций, называемых сорталиями, мы формируем,

собирая такие сочетания простых идей, которые по опыту и наблюдению чувств людей были восприняты существующими вместе и которые поэтому считаются проистекающими от особого внутреннего строения или неизвестной сущности данной субстанции. Так мы получаем идеи человека, лошади, золота, воды и т. д. (Опыт о человеческом разумении, кн. II, гл. xxiii, §3; цит. по: [Локк 1985, 346–347])

Таким образом, для Локка реальная сущность — это неизвестное строение атомов. Типы, под которые мы их подводим, зависят от тех свойств, которые нам удается воспринять, и именно в терминах этих наблюдаемых свойств определяются виды или сорта. Определение в таких терминах Локк называет «номинальной сущностью». Наши понятия естественных субстанций предполагают, что за номинальной сущностью скрывается реальная сущность — то есть что всякая вода, всякое золото, все лошади и т.д. в определенной степени похожи на микроскопическом уровне. Но Локк отрицает, что эти реальные сущности играют какую бы то ни было роль в формировании наших понятий, и сохраняет глубокий скептицизм в отношении того, что мы можем открыть, каковы они. Его отношение к аристотелианской точке зрения выражено чуть дальше в процитированном выше параграфе:

Что бы ни толковал [философ] про субстанциальные формы, у него нет другой идеи этих субстанций, чем та, что составлена из простых идей, которые можно найти в них.

Учение Локка о сорталиях в некоторых отношениях является реалистическим, а в некоторых — концептуалистским или конвенционалистским. Оно реалистично по крайней мере в следующих отношениях:

i. Свойства (идеи), через которые определяются сорталии, соответствуют реальным качествам и силам в мире. Эти кирпичики, из которых строится реальность, ни в каком смысле не являются порождениями нашей концептуальной схемы.

ii. Свойства, на которые ссылается номинальная сущность, «считаются проистекающими от особого внутреннего строения или неизвестной сущности данной субстанции» (гл. xxiii, §3). Благодаря этому внутреннему устройству «целое существует само собою» (гл. xxiii, §6).

Таким образом, Локк всецело на стороне реализма в отношении индивидуальных тел и их свойств. Однако он предстает в большей степени конвенционалистом по отношению к их классификации как конкретных сорталий. Локк в четырех аспектах является концептуалистом в отношении отдельных субстанций, как мы их классифицируем.

i. Ничто из наличного в мире не соответствует нашим понятиям субстанций, кроме свойств объекта: нет ничего подобного субстанциальным формам. Сорталии полностью формируются нашим умом ввиду тех свойств, которые воспринимаются как существующие в мире.

ii. Границы, которые мы проводим между видами вещей, являются по крайней мере до некоторой степени произвольными и относительными к понятиям

Я не отрицаю, что природа при постоянном созидании единичных сущих… делает их часто подобными и родственными друг другу. Но тем не менее я считаю верным, что именно люди устанавливают границы видов, согласно которым они их разделяют… (Опыт о человеческом разумении, кн. III, гл. vi, §37; курсив оригинала)

iii. Ситуация, отмеченная в (ii), существенно усугубляется нашим незнанием реальных сущностей. Если бы мы обладали более точным знанием о них, мы бы лучше знали, где проводить границы.

iv. Расположение свойств в природе не обязательно должно быть таким, каково оно есть, и может в действительности содержать странности, не соответствующие нашим сорталиям. Сорталии, в отличие от аристотелевских видов, не накладывают никаких ограничений на то, какими объекты должны быть или какими им следовало бы быть.

Вклад Локка, таким образом, включает три части. Он выводит на первый план вопрос о том, нуждаются ли свойства в некотором субстрате или голой партикулярии, чтобы быть присущими или принадлежать ей. Он утверждает, что субстанциальная природа физического мира — это неизвестная структура атомарных частей, а не субстанциальная форма, отражающая наши обычные понятия. В-третьих, он разрабатывает теорию субстанции, реалистическую в отношении отдельных объектов и их свойств, но концептуалистскую или конвенционалистскую в отношении классификаций, в тех рамках, которые накладывают факты о партикуляриях и свойствах.

Есть, однако, важный контекст, в котором Локк, по-видимому, рассуждает не в конвенционалистском духе о тождестве сорталий, а в ключе, напоминающем рассуждения о субстанциальных формах: а именно, когда он обсуждает индивидуацию живых существ. Обычные тела он понимает как мереологические суммы атомов. Любое изменение частицы производит новый объект, поскольку мереологическая сумма индивидуализируется своими частями, и изменение частей означает изменение объекта, составленного из этих частей. Представление об обычных неживых телах как сложных устойчивых объектах представляется вопросом соглашения, определяемого понятиями, которые нам довелось иметь. Живым существам, однако, присущ более глубокий принцип индивидуации.

И так как одним растением является то, что имеет такое строение частей в одном связном теле, участвующем в одной общей жизни, то растение продолжает быть тем же самым все время, пока оно участвует в той же самой жизни, хотя бы эта жизнь передавалась новым частицам материи, жизненно соединяемым с живым растением. (Опыт о человеческом разумении, кн. II, гл. 27, §4)

Может возникнуть вопрос, что понимается под «общей жизнью», особенно в свете отрицания Локком аристотелианских субстанциальных форм. Более того, привлекательным кажется утверждение, что всем связанным твердым телам, таким как куски камня или пластилина, свойственен некоторый принцип организации, устойчивый к изменениям. Живые тела — это лишь наиболее крайний случай этого. (Хотя Питер ван Инваген [van Inwagen 1990] отстаивает точку зрения, что только живые существа и атомы суть реальные сущности: неодушевленные составные тела не являются настоящими индивидами.) Тем не менее, хотя обращение к «жизни», похоже, модифицирует конвенционализм Локка, все еще остается возможность того, что деления, которые мы производим между разными видами, — это конвенции, потому что, хотя мы и можем выделить саму жизнь (или «продолжающийся принцип организации»), все еще остается относительно произвольным и зависимым от понятий то, где заканчивается жизнь (или «принцип организации») одного вида и начинается жизнь другого вида. Таким образом, наше деление вещей на виды хотя и основано на реальной целостности, тогда как наши понятия небиологических (или неестественных) объектов на ней не основаны, все же остается номинальным.

Как мы увидим, та идея, что здесь имеет место реальное единство, которое передается с течением жизни существа или через какой-то принцип организации, будет подвергнута критике со стороны Юма и отвергнута им.

Патнэм и Крипке исследовали потенциал более сильной реалистической интерпретации Локка в рамках разработки современной эссенциалистской концепции терминов естественных видов. Локк был пессимистом в отношении двух связанных моментов. Во-первых, он скептически смотрел на возможности науки открыть природу реальных сущностей — структуру атомов или молекул, — которая лежит в основе видов субстанций, выделяемых нашими обычными сорталиями. Во-вторых, он сомневался, действительно ли объекты, выделяемые имеющимися у нас субстанциальными понятиями, имеют общую реальную сущность, как мы им приписываем. То есть он был не уверен, что все, что зовется золотом, или железом, или обезьяной, сходно в интересном смысле и на неповерхностном уровне. Обе эти формы пессимизма оказались в значительной степени необоснованными. Следствием этого является возможность сведения реальных сущностей и сортальных понятий, изначально выделяемых через номинальную сущность. Мы знаем, что вода — это H₂O, а железо — это элемент с атомной массой 56. Наши субстанциальные понятия довольно часто ведут к реальным сущностям в мире. Это приводит к переинтерпретации обоснования наших субстанциальных понятий. Локк считал, что наше понятие золота может быть адекватно выражено так: «То, что золотисто по цвету, ковко, растворимо в царской водке». Он считал, что мы добавляем к этому оптимистичное допущение, что сходство будет и на микроскопическом уровне. Сегодня многие философы под влиянием Патнэма считают, что Локк должен был утверждать, что золото — это вещь того вида, которая индивидуализируется определенной микроструктурой, лежащей в основе вещества, золотистого по цвету, ковкого и растворимого в царской водке. Другими словами, наша убежденность в том, что у этого вида есть подлинная реальная сущность, оказывается встроена в понятие. Если это верно, то в наши обыденные понятия «естественных видов», наподобие «воды» или «золота», вшиты намеки на более глубинное единство, чем то, которое обеспечивается поверхностными характеристиками; если даже они соединены с полным агностицизмом в отношении того, в чем может состоять это единство и можем ли мы хотя бы приоткрыть его.

Как позиция Локка вписывается в те шесть критериев, которые были перечислены во Введении? Принимая для целей данной статьи, что Локк признавал наличие субстрата, мы можем протестировать по этим пунктам и субстрат, и его «идеи отдельных видов субстанций».

Сначала рассмотрим субстрат. (i) Онтологическая базовость. В известном смысле он является онтологически базовым, но это довольно бедный смысл: это субстанциальность всего, не объясняющая природы чего-либо. (ii) Долговечность. И снова, он соответствует этому критерию, но лишь минимальным образом: трудно представить, как он мог бы быть уничтожен (как и первоматерия Аристотеля), но у него нет положительной природы. (iii) и (iv) Носитель предикатов и субъект изменений. Как и в случае с материей Аристотеля, он хорошо соответствует первому требованию, но, поскольку в качестве компонента он присутствует только в атомах, он не является субъектом изменений. (v) и (vi) Виды индивидов и вещества. Хотя он и есть во всем, сам он не является видом вещей и, таким образом, видом индивидов или вещества. Притязания субстрата на субстанциальность основаны, однако, не на том, что он сам проходит все эти тесты, а на том, что он дает возможность отдельным видам субстанций быть субстанциями. С точки зрения защитника субстрата, именно благодаря принадлежности к субстрату некоторое собрание свойств может составлять устойчивую, претерпевающую изменения вещь определенного вида. Без такого носителя индивидуальные реализации свойств могли бы быть не более чем эфемерными событиями, если они вообще могли бы существовать.

Мы отметили, что, по Локку, отдельные субстанции — это виды вещей, и, поскольку это виды, они соответствуют вторым сущностям Аристотеля. Но мы также отметили, что границы между видами — это по большей части предмет соглашения, что неверно для аристотелевских вторых сущностей. Поскольку их индивидуация зависит от соглашения между людьми, сами по себе они не вполне реальны. Но хотя они и не реальны как виды, отдельные частички материи, которые мы классифицируем определенным образом, совершенно реальны. Насколько мне известно, Локк не называет эти индивиды субстанциями. Субстанции, понятые как виды или представители видов, могут претерпевать изменения: живые существа, например, с течением жизни изменяются в размерах. Но большинство индивидуальных частиц материи станут другими индивидами, если хоть какая-то их часть изменится; хотя мы отметили, что это неприменимо к живым существам, в случае которых имеет место метафизический компонент, называемый тождеством жизни.

В общем, отдельные субстанции у Локка не являются онтологически базовыми, потому что их сущность номинальна, хотя это не столь очевидно для сорталий, обозначающих биологические виды. Концептуализм Локка в отношении таких субстанций делает бессмысленной их проверку на соответствие выдвинутым критериям, потому что последние заданы в реалистических рамках. Отдельные субстанции у Локка — это конвенционально индивидуализируемые виды, и поэтому они не являются, по аристотелевским стандартам, реальными субстанциальными видами. Но у Локка, кроме субстрата, все же есть еще субстанции для его реальных сущностей — это атомы и их структура, реальные субстанции для него; и то, что мы выше сказали о субстанциальности атомов, верно также и для Локка.

2.6 Юм и Кант о субстанции

Можно выдвинуть общий тезис о том, что есть много вопросов, по которым Юм был скептиком или нигилистом, но в которых его наследие предстает более редукционистским, нежели скептическим или нигилистическим. Этот общий тезис можно прояснить и проиллюстрировать его трактовкой субстанции, поскольку именно она является здесь нашим предметом.

Согласно точке зрения Юма, изложенной в «Трактате о человеческой природе», наша вера в субстанцию — это результат ошибки или иллюзии.

Когда мы постепенно прослеживаем объект в его последовательных изменениях, беспрепятственное течение нашей мысли заставляет нас приписывать тождество этой последовательности... Когда же мы рассматриваем положение объекта после значительного изменения, течение нашей мысли нарушается, в силу чего у нас возникает идея различия. Чтобы примирить эти противоречия, воображение готово придумать нечто неизвестное и невидимое, остающееся одинаковым при всех этих изменениях, и это непонятное нечто оно называет субстанцией, или же первичной (original) и первой материей. [Hume 1978, 220; цит. по: Юм 1996, 263]

В качестве мишени для Юма будет выступать любая теория, которая постулирует нечто объединяющее и лежащее в основе изменений, будь то лишенный характеристик субстрат, или субстанциальная форма, или нечто наподобие «продолжающейся жизни» (хотя она открыто не упоминается), которая, по Локку, протекает в живых существах. Самое важное то, что последовательность очень похожих вещей не составляет реальную длительность чего бы то ни было, только иллюзию реальной длительности.

Таким образом, юмовская теория субстанции похожа на теорию причинности: в обоих случаях он обнаруживает проецирование на мир тенденции, присущей нашему уму, переходить от одной вещи к другой или устанавливать между ними определенные ассоциации. Он либо сомневается в том, что есть такие вещи, как субстанция или причинность (скептицизм), или даже решительно отрицает их (нигилизм). На основе очень прямолинейного негативного подхода Юма можно разработать два более утонченных варианта теории. Один из них представлен в традиции эмпиризма, которая модифицировала подход Юма так, что он развился в определенную форму редукционизма. Фрагменты опыта, которые через привычку породили ошибочную веру (например, в субстанцию или причинность), представляются в качестве того, что действительно утверждает вера. То есть эмпирическое основание того, что Юм считает иллюзией, реинтерпретируется в рамках редуктивной теории исследуемого понятия. Причинность тогда становится постоянной связью, а «субстанция» — названием для связок свойств, организованных определенным образом, или продолжающейся возможностью получить определенные восприятия.

Другой вариант был развит Кантом. Он взял юмовские «тенденции ума переходить» от одной идеи к другой, без которых нельзя было бы сконструировать мир, и возвысил их до априорных категорий рассудка. Юм как эмпирик делает акцент на психологии: его интересует, что мы привыкли делать. Из-за своего эмпиризма Юм не желает привносить в теорию непсихологическую необходимость. Тем не менее все еще остается следствие, что совершение таких переходов — это единственный путь понимания мира. Кант оставляет эмпирическую психологию и делает это предметом априорной психологии: только благодаря использованию определенных категорий у нас может быть опыт физического мира. И только благодаря пониманию мира как того, в чем есть устойчивые пространственно-временные объекты, которые вступают друг с другом в отношения причин и действий (то есть только благодаря применению категорий субстанции и причинности) у нас есть постижимый опыт. Субстанции, то есть схема стабильных, устойчивых объектов, существенны, но источник этой необходимости находится не в мире самом по себе, но в той схеме, которую мы обязаны использовать.

В кантианской философии П. Стросона [Strawson 1959, 1966] эта схема необходимости берется в более реалистическом и близком здравому смыслу духе. В мире должны быть такие устойчивые объекты, чтобы он был постижимым для нас: на деле, для того, чтобы мы могли быть его частью, потому что по существу мы и сами есть стабильные тела среди других стабильных тел. Важным моментом и для Стросона, и для Канта является то, что субстанции должны быть, чтобы был связанный эмпирический пространственно-временной мир. «Субстанция» становится формальным понятием особой важности — то есть понятием, играющим особую, центральную роль в структуре нашей концептуальной схемы, — а не названием определенных видов важных вещей в мире. С этим различием, однако, нужно обращаться осторожно, особенно в рамках реалистической кантианской схемы, которую предлагает Стросон. Это станет ясно, когда мы ниже будем обсуждать теорию Уиггинса, аристотелианскую и стросонианскую одновременно. Так или иначе, на этом основании мы можем добавить седьмой признак субстанции к перечисленным во Введении, а именно: субстанции — это такие устойчивые партикулярии, которые придают единство нашей пространственно-временной схеме, индивидуация и реидентефикация которых позволяет нам поместить себя в эту схему.

 

3. Современные дискуссии

Внимания требуют две области, в которых разворачиваются дискуссии. Во-первых, есть вопросы, касающиеся того, как охарактеризовать субстанцию в противоположность свойствам и другим категориям. В связи с этим возникает по крайней мере два важных вопроса. Один касается определения понятия субстанции. В частности, немало споров велось о том, можно ли рассматривать субстанцию в свете особого рода независимости. Другой — нужны ли для субстанциальности какие-то дополнительные компоненты, кроме свойств (и если да, то какие), или адекватна теория связки свойств. С другой стороны, между нашими практиками индивидуации и реидентификации есть некоторое отношение. В частности, нам следует рассмотреть вопрос о том, должны ли объекты индивидуализироваться через определенные сортальные выражения или достаточно более общего понятия, наподобие «физического тела». Последнее соображение приведет к вопросу о связи между субстанцией и телеологией.

 

3.1 Чем субстанции отличаются от вещей других категорий

Одним из естественных ответов на вопрос о том, чем субстанции отличаются от свойств, будет то, что свойства в своем существовании зависят от субстанций, поскольку они — свойства объектов (то есть индивидуальных субстанций), а субстанции не зависят таким образом в своем существовании от свойств. Однако не все так просто. Свойства не могли бы существовать без объектов, свойствами которых они являются, но и субстанции не могли бы существовать без свойств, так что зависимость кажется обоюдной.

Эту проблему можно преодолеть, если сформулировать тезис более четко, разъяснив, что мы имеем в виду не свойства и субстанции вообще, а конкретные случаи или реализации свойства и конкретного объекта, которому оно присуще. Никакое отдельно реализованное свойство не могло бы существовать, если бы не было субстанции, свойством которой оно является, но конкретная субстанция может и могла бы существовать без этого реализованного свойства. Так, частная реализация цвета не может и не могла бы существовать без объекта, которому присущ этот цвет. Но объект может существовать без этого реализованного цвета, потому что он может изменить цвет и остаться тем же объектом. Или у него с самого начала мог бы быть другой цвет.

Эта теория сталкивается со множеством проблем. Наиболее очевидная — это то, что не проводится различия между субстанциями и событиями, хотя оно и постулируется. Некоторые реализации свойств присущи скорее событиям, чем субстанциям. Исполнение симфонии — это событие, и ему может быть присуще свойство в одной из частей исполняться в темпе аллегро. Кажется правдоподобным, что конкретный случай исполнения чего-то в аллегро не может быть экземплифицирован другим исполнением, но исполнение может продолжиться в анданте в другой части, так что событие может продолжить существовать без изначально присущего ему свойства. Но такое сближение событий и субстанций кажется натянутым. Неестественно говорить, что одно и то же событие было сначала в аллегро, а потом в анданте, потому что гораздо естественнее приписывать разные свойства разным частям события, которые сами являются событиями (в данном случае — частями симфонии). Таким образом, налицо важное различие между событиями и субстанциями, а именно: временные части события сами по себе являются событиями, а временные части объектов (под ними имеются в виду временные фазы существования объекта) сами объектами не являются. Действительно, неестественно говорить о временных частях объектов, хотя некоторые философы (во главе с Дэвидом Льюисом [Lewis 1986]; см. также [Sider 2001], [Hawley 2001] и статью о временных частях (англ.)) считают, что для этого есть убедительные философские доводы. Наши повседневные понятия имплицитно предполагают, что объект полностью представлен во все моменты своего существования. Я говорю «имплицитно предполагают», потому что столь же неестественно описывать объект как «полностью представленный во все моменты своего существования», как и утверждать, что его временные части — это объекты. Тем не менее мы не думаем об объектах, существующих долгое время, что они состоят из последовательностей пристыкованных друг к другу короткоживущих объектов, тогда как для нас естественно думать о растянутом событии как о том, что состоит из последовательности коротких событий. Если неестественно думать, будто объект состоит из временных частей, которые сами представляют собой другие объекты, то мы, похоже, вынуждены считать, что объекты в каждый момент своего существования представлены целиком, каким бы странным ни казалось и это выражение.

Теперь различие между субстанциями, событиями и свойствами можно выразить так. Субстанции и события отличаются от свойств тем, что свойства — это такие вещи, реализации которых в своем существовании зависят от конкретной субстанции или события, в которых они реализованы, тогда как субстанции и события таковы, что они не зависят в своем существовании от конкретных реализаций свойств. А субстанции от событий отличаются в следующем: события — это такие реализаторы свойств, которые, существуя во времени, темпорально слагаются из других вещей той же категории (то есть событий); а субстанции — это такие реализаторы свойств, которые, существуя во времени, не слагаются темпорально из вещей той же категории (то есть из субстанций), но как нечто единое проходят через некоторый отрезок времени.

Лоу своей работе [Lowe 1998], содержащей очень тщательный разбор всех тем, обсуждаемых в этом параграфе, защищает теорию «независимости» субстанции, которую он формулирует через обращение к понятию тождества:

x есть субстанция, если и только если x — это партикулярия и нет такой партикулярии y, что y не была бы тождественна x и тождество x зависело бы от y.

Он рассматривает два возражения против своей теории, которые, похоже, применимы ко всем теориям независимости. Первое состоит в том, что она не учитывает сущностные свойства, потому что из нее, как кажется, следует, что субстанция может существовать без реализации любого свойства, что не верно в отношении сущностных свойств. Другое касается того, что эта теория не учитывает необходимую связь между происхождением и индивидуальным тождеством.

На первое возражение Лоу отвечает, что сущностные свойства тождественны субстанции, поэтому на них нельзя указывать как на то, что отличается от субстанции, отвечающей его критерию субстанциальности. Не очевидно, что это поможет. Идея, что сущность тождественна субстанции, принадлежит Аристотелю, но не ясно, как это применимо к сущностным свойствам, взятым по отдельности. При обсуждении Аристотеля мы отметили, что отношение между сущностью как некоторого рода единством и свойствами, составляющими ее, не прояснено. Со вторым возражением он разбирается, отрицая, что происхождение существенно для тождества. К сожалению, он защищает эту позицию, обращаясь к примерам с людьми: Сократ, например, был бы тем, кем он был, даже если бы у него были другие родители. В случае с людьми такое рассуждение неоднозначно, но благодаря нашим картезианским интуициям оно в данном случае приемлемо. Суждение же, что, например, стол был бы тем же объектом, даже если бы он был сделан из другого материала, не представляется столь же приемлемым.

Неясно, можно ли ответить на возражения против приведенной выше теории независимости. Хоффман и Розенкранц [Hoffman and Rosenkrantz 1994, 1997] развивают другую, но, возможно, вполне совместимую с первой концепцию относительной независимости субстанций по сравнению с другими категориями. По их мнению, субстанция — это единственная категория вещей, которые могут иметь одну реализацию на некотором хоть сколько-то протяженном отрезке времени. То есть невозможен, например, мир, в котором на некотором временном промежутке имелось бы одно событие, потому что каждое немоментальное событие будет составлено из событий, которые являются его частями. То же верно для свойств и тропов: никогда не может быть одного свойства или тропа, потому что они предполагают наличие других, как, например, существование свойства красноты (его реализация) влечет существование (реализацию) свойства цвета. Но, напротив, на протяжении некоторого отрезка времени могла бы существовать только одна субстанция, если предположить, что она атомарна.

Как показывает Меки [Mackie 2000], полное развитие этой теории предполагает принятие разнообразных ограничений ad hoc. Но более важно то, что эта теория не объясняет, что придает единство категории субстанции, так как не утверждается, что эта теория верна для любой субстанции, в отношении которой представимо, что она могла бы быть единственной субстанцией, существующей на некотором отрезке времени: действительно, эта теория неприменима к неатомарным субстанциям, поскольку сложные субстанции могут существовать, только если другие субстанции, составляющие их части, также существуют. Из этого следует, что только некоторые вещи из категории субстанций могут существовать таким образом и что это не может быть верным по отношению к любой другой категории. Можно спросить, что дает право субстанциям, которые не могут существовать в одиночестве, считаться субстанциями.

Если какая-то из приведенных выше теорий работает, то субстанции, свойства и события удается различить. Остается, однако, вопрос о том, насколько номинальны или реальны эти различия. Различие между понятиями субстанций и понятиями свойств, вне всякого сомнения, было показано, но следует ли из этого, что в действительности есть два разных вида вещей, а именно — субстанции и свойства? Ответ мог бы показаться очевидным. Если принять, что есть субстанциальные понятия, и если эти понятия инстанцированы, то в реальности есть субстанции. «Кошка», «стол», «человек» — все это субстанциальные понятия с точки зрения описанных выше теорий; и есть кошки, столы, люди, так что в реальности есть субстанции, как и свойства.

Однако все не так просто. Возможно, и довольно часто так бывает, что определенные понятия экземплифицируются, но при этом дело может обстоять таким образом, что, тем не менее, сущности, прямо соответствующие этим понятиям, не включаются в наиболее экономичное описание нашей онтологии. Это редукционизм, и он может работать двумя способами. Либо это аналитический редукционизм, либо такой, который можно назвать редукционизмом de facto или «ничего кроме». Обсуждаемый случай попадал бы под аналитический редукционизм, если бы понятие субстанции можно было проанализировать в терминах свойств или событий (например, «быть субстанцией =_df быть собранием свойств, связанных способом W»). Но можно продолжать настаивать, что понятие субстанции в строгом смысле неанализируемо и неустранимо, при этом утверждая, что субстанции, на деле, есть не что иное, как собрания свойств. Это вариант de facto. Таким образом, существование субстанций не показывает, что это понятие важно с точки зрения философии или, если у него есть некоторая значимость, что оно является такой уж необходимой частью нашей концептуальной схемы или неустранимой чертой самой реальности.

 

3.2 Теории связки против субстратных теорий и «скудных партикулярий»

3.2.1 Теории связки и их проблемы

Мы только что отметили, что возможны аналитически редуктивные или de facto редуктивные теории субстанции в терминах свойств. Свойства, в свою очередь, могут пониматься как универсалии или как индивиды — то есть реализации свойств, иногда называемые тропами. Таким образом, сторонникам теорий связки доступны четыре опции:

i. Понятие субстанции может быть проанализировано в терминах некоторого отношения между свойствами, понятыми как универсалии.

ii. Понятие субстанции может быть проанализировано в терминах свойств, понятых как индивиды, например как реализации свойств или тропы.

iii. Субстанции на деле есть не что иное, как связки свойств, понятых как универсалии.

iv. Субстанции на деле есть не что иное, как связки свойств, понятых как индивиды.

Главное возражение против «универсальной» версии теории опирается на ее предполагаемую приверженность принципу тождества неразличимых: если объект есть не что иное, как связка свойств, то, если у a и b одинаковые свойства, они оказываются одной и той же связкой. То, свойственна ли теории приверженность такому принципу, может зависеть от того, допускаем ли мы точки пространства как партикулярии в дополнение к свойствам как универсалиям. Если да, то из теорий универсалий не будет следовать тождество неразличимых, поскольку одни и те же универсалии могут быть в двух связках, будучи по-разному локализованы.

Если свойства понимаются как индивиды (иначе: тропы, реализации свойств, индивидуализированные формы), то проблема различения всецело схожих связок отпадает, потому что различие уже привносится через инивидуацию элементов связки: ведь связка состоит не из универсалий. Проблема с этой версией теории связки состоит в том, что тропы трудно индивидуализировать или различить таким образом, чтобы они приобрели черты индивидов (в определенном смысле — субстанций), из которых состоят объекты [Armstrong 1989, 115ff]. Например, если объекту присущи размер, масса и движение, являются ли размер и масса разными тропами, и разве не странно рассматривать размер, взятый отдельно, как настоящую партикулярию, которую можно понимать как атомарную часть целого? Один из возможных путей выхода из этого затруднения — обратиться к понятию ключевого свойства, которое было задействовано при обсуждении локковского взгляда на субстрат (параграф 2.5.1); то есть обратиться к понятию такого свойства, модусами которого являются все остальные: так, видимая форма есть модус цвета, а протяжение — это ключевое свойство материи для Декарта. В ньютонианской модели эту роль может играть твердость, потому что форма — это лишь очертания твердости, которая составляет сердцевину объекта. В известном смысле теории такого типа — это уже не обычные теории связки, потому что одно из свойств избирается на роль субстрата, тогда как остальные свойства принадлежат ему или являются его модусами. Трудно сказать, может ли что-то среди свойств, базовых для современной постньютоновской физики (такие свойства, как шарм, энергия, спин и масса), играть такую роль.

3.2.2 Понятие субстрата или «скудной партикулярии»

Если мы не удовлетворены связочной теорией субстанции, то есть если мы полагаем, что индивидуальная субстанция — это нечто большее, чем собрание свойств, как нам следует понимать это «большее»? На этот вопрос можно дать дефляционный или содержательный ответ. Дефляционный ответ такой: субстанция — это вещь, которая обладает свойствами, и этим сказано все, что нужно (см., например, [Crane and Farkas 2004, 143f; Chisholm 1969]). Объект не составлен из свойств и дополнительного ингредиента («вещного» кусочка), объект — это просто то, что обладает свойствами. Любая его черта, разумеется, может рассматриваться как свойство, но это не превращает объект в только лишь набор свойств. Похоже, здесь имеет место столкновение базовых интуиций. Противник дефляционной точки зрения скажет, что свойства, как бы они ни понимались, говоря концептуально или формально, должны быть компонентами объектов. Если они не единственные компоненты в этом смысле, то нужно сказать что-то о природе оставшегося компонента. Дефляционист возразил бы, что в этой линии рассуждений, а именно — в том, как здесь толкуется идея компонента, скрыта своего рода категориальная ошибка. Антидефляционист ответит, что тот факт, что мы говорим о компонентах только в концептуальном смысле, не мешает тому факту, что мы обязаны, раз уж мы взялись за дело, предложить полную и различающую разные элементы теорию.

Беннет предлагает выход из ситуации, в которой мы вынуждены постулировать таинственный субстрат:

Когда я говорю: «Это апельсин», я имею в виду, что здесь реализованы определенные свойства, такие как оранжевость, сферичность и т.п., и я указываю на то, что я обращаюсь со своими идеями этих реализаций, комбинируя их определенным образом. [Bennett 1987, 202, курсив добавлен]

Это решение, как признает и сам Беннет, превращает субстанциальность в функцию того, как мы обращаемся со свойствами, которые воспринимаем. В этом отношении, такой подход представляется более кантианским, нежели реалистическим. Поскольку в качестве того, что есть в мире, он признает только связки свойств, но не растворяет проблему так, как этого требует дефляционизм.

Содержательные теории всерьез относятся к мысли о дополнительном компоненте. Есть две главные концепции этого дополнительного элемента (хотя их обычно, похоже, не различают), которые я буду называть концепциями «скудной партикулярии» и «субстрата». «Скудная партикулярия» (thin particular) — это выражение Дэвида Армстронга. Это партикулярия, абстрагированная от своих свойств, тогда как партикулярия, рассматривая вместе со своими свойствами, — это «насыщенная партикулярия» (thick particular). Важно то, что скудные партикулярии — это настоящие партикулярии. «Бертран Рассел мог бы быть жареным яйцом»: то есть скудная партикулярия, ассоциируемая с одним набором свойств и, следовательно, с одной вещью, могла бы принадлежать совсем другой вещи. На этот крючок могли бы быть насажены другие свойства. В то же время совсем не очевидно, что субстрат, как его рассматривает Локк, или нечто вроде аристотелевской первоматерии является партикулярией в этом смысле. Он больше похож на вещество некоторого вида — субстантивность, к которой прицепляются свойства. При таком понимании предположение, что «кусок» субстрата или «первоматерии», который есть здесь, в объекте a, мог бы всегда быть и там, в объекте b, кажется лишенным содержания.

Сейчас нелишним будет обратить внимание на три разные функции, которые могли бы выполнять скудная партикулярия или субстрат. Их роль могла бы состоять в (i) связывании свойств в единство так, чтобы они не распадались; в том, чтобы (ii) индивидуализировать их, если они являются универсалиями; (iii) переносить нечто через категориальный барьер между свойством и субстанцией: это значит быть тем, благодаря чему нечто попадает в категорию субстанций.

Если мы принимаем «ключевое свойство» (master property), модусами которого являются все остальные свойства, или признаем, что единство проистекает из определенных каузальных или организационных связей, первая роль оказывается ненужной. Роль (ii) неприложима к теории тропов, или к теории тех, кто полагает, что локализация в пространстве решает проблему. Роль (iii) опирается на интуицию, что никакое собрание свойств не может само по себе претендовать на то, чтобы быть субстанцией. В самой этой идее заключена категориальная ошибка, и только наличие специального «субстанционализирующего» элемента может это обеспечить. Можно возразить, что эта интуиция заранее предполагает решение вопроса не в пользу теории связки. Похоже, при сегодняшнем состоянии дискуссии нет убедительных оснований для принятия субстрата.

 

3.3 Субстанции и сорталии

В аристотелианской традиции понятие субстанции привязывается, по крайней мере в природе, преимущественно к реализациям видов естественных объектов. Кантианская традиция связывает его с теми устойчивыми телами, индивидуация которых придает смысл и структуру нашей пространственно-временной схеме. Дэвид Уиггинс [Wiggins 1967, 1980, 2001] на протяжении долгого времени пытается доказать, что две эти цели непременно сопутствуют друг другу, и сделать аристотелианское понятие субстанции (вместе с его предвзятостью в отношении биологического) центральным для нашей практики по индивидуации объектов.

Уиггинс предполагает, что индивидуация устойчивого во времени объекта требует, чтобы его можно было реидентифицировать в разное время и под разными описаниями. Благодаря этому предположению индивидуацию субстанций можно охарактеризовать в терминах тождества. В рамках данного допущения Уиггинс делает два утверждения. Первое — это сортальная относительность тождества: когда утверждается, что a и b — это одна и та же вещь, они должны быть одним и тем же тем-или-иным, а то-или-иное должно быть таким понятием, которое отвечало бы на вопрос: «Что это такое?» Другими словами, нет никакого «просто тождества» — тождества вне всяких понятий. Более того, соответствующее понятие должно быть понятием аристотелианской субстанции или сорталии. Более формально это можно выразить таким образом:

Если a = b, то (a) есть сорталия F, такая что:

i. a есть F

ii. b есть F

iii. a есть то же F, что и b.

Второе утверждение гласит, что, если объект, обозначаемый «a», также попадает под другую сорталию G, то то же верно для объекта, обозначаемого «b», и он будет тем же G, что и a. Это преподносится как применение к данному случаю Закона Лейбница: так как, если a — это то-же-G-что-и-a (каковым оно и должно быть), и если a = b, то b должно быть тем-же-G-что-и-a.

(b) для любой сорталии G верно, что

i. a есть G, если и только если b есть G.

ii. если a есть G, то b есть то же G, что и a.

Это очень сильный вывод, так как он отрицает возможность того, чтобы a и b были тождественны при одной форме идентификации и не тождественны при другой. На деле из этого следует, что каждый индивидуализируемый объект попадает только под одну предельную сорталию. (Уиггинс сам это признает в [Wiggins 2001, 67 n.7]. Что понимается под предельной сорталией, будет разъяснено ниже.) У каждой предельной сорталии есть свой собственный принцип индивидуации, и если бы какой-то объект попадал более чем под одну сорталию, в какой-то момент времени он мог бы соответствовать критериям индивидуации одной и не соответсвтовать критериям индивидуации другой сорталии. Тезис Уиггинса — это очень сильное утверждение, но вроде бы оно подкреплено мощным аргументом. Это сильное утверждение потому, что оно стремится доказать, что любой мир, в котором есть индивидуализируемые объекты, должен состоять из аристотелианских субстанций. Аргумент же силен потому, что он построен на простой логике, приемлемых допущениях относительно тождества и Законе Лейбница.

С другой стороны, есть, кажется, множество примеров объектов, которые можно идентифицировать в границах нескольких понятий, что приведет к разным историям их жизни. Это называют относительностью тождества. Например, a и b могут быть одной и той же личностью, но не одним и тем же ребенком, потому что b — это взрослый и больше не ребенок. Или a и b могут быть одним и тем же куском глины, но не одной и той же статуей, потому что b — это кусок глины, который был статуей, но которому придали другую форму. Это примеры наиболее частых возражений, и у Уиггинса есть ответы на них. На первое он отвечает, вводя понятие фазовой сорталии. Фазовая сорталия — это такая сорталия, которая, в силу своего значения, обозначает часть истории жизни чего-то, что как целое обозначается другой сорталией. Так, «ребенок» — это фазовая сорталия, которая применяется к фазе существования вещи, которая полностью обозначается как «человек». В этом проявляется важный аспект понятия сорталии. Необходимым условием того, чтобы F была предельной сорталией, является то, что, когда она применяется к чему-то, она применяется в форме настоящего времени к вещи, взятой во всей длительности ее существования.

Возражение со статуей и куском глины разрешается через отрицание того, что кусок глины и статуя идентичны: кусок глины конституирует статую, но не тождественен ей. Отметим, что Уиггинс мог бы ответить, что статуя — это лишь фаза существования куска глины, но он так не делает, потому что «статуя» по самому значению этого слова — это не фазовая сорталия. «Статуя», в отличие от «ребенка» не содержит в своем значении указания на период существования чего-то.

Таким образом, Уиггинс отвечает на возражения, в основном, при помощи двух различений. Одно из них — между сорталиями, которые применяются к объектам во всей длительности их существования, и такими, которые подходят только для определенной фазы их существования; другое — между «есть» отождествления и «есть» конституирования. Соответственно, критика обращается на вопросы о том, ведут ли себя понятия, под которые мы подводим вещи, таким образом, который предполагается для них классификацией Уиггинса, и о том, действительно ли «есть» конституирования в достаточной мере отличается от «есть» тождества, чтобы играть роль, возложенную на него Уиггинсом.

3.3.1 Дисциплина идентификации сорталий

Имеется ряд контрпримеров, которые Уиггинс не обсуждает в своих работах. Например, представим себе трость-стилет, из которой вынули клинок и которую заполнили резиной; таким образом, она перестала быть стилетом, но осталась той же тростью. «Трость» и «стилет» — это понятия, вполне подходящие для обозначения объектов, если хоть какие-то искусственные термины для этого подходят, и только впадая в предельную надуманность, можно отрицать, что трость-стилет — это и трость, и стилет. Подобный пример трудно найти среди естественных объектов, но, поскольку трость-стилет — это вполне реидентифицируемый объект, этот факт о естественных объектах будет контингентной истиной. Разумеется, природа не случайно устроена таким образом, но это не обусловлено концептуально. Исходное доказательство Уиггинса было априорным, и оно не должно допускать исключений. Ответ Уиггинса на этот контрпример (в личной переписке) состоит в том, что трость-стилет перестает существовать, когда она уже не может использоваться в качестве стилета и заменяется просто тростью для ходьбы. Но это также ответ ad hoc. Он основан на таком принципе: если нечто есть и F, и G, а F и G — это нормальные, обыкновенные сорталии, то это нечто в действительности есть F/G, и оно теряет черты F или G, когда заменяется чем-то, что является только F или только G.

Возможный выход из этой ситуации — это заявить, что стилет — это фаза трости, введя, таким образом, фазовую сорталию ad hoc. Под выражением «фазовая сорталия ad hoc» я имею в виду сорталию, которая иногда может использоваться как фазовая, обозначая объект только на определенной части его существования, а иногда — как предельная, обозначая объект на всей длительности его существования. Можно сказать, что фазовая сорталия «младенец» может обозначать нечто на всей длительности его существования, если, например, человек умер в возрасте шести месяцев и не вышел из младенчества. Но факт остается фактом: по самому значению термина младенец — это фаза жизни человека (или, может быть, другого животного), даже если некоторое существо не переходит в следующую фазу. Стилет, однако, не является, в силу значения слова «стилет», фазой чего бы то ни было, и использование этого термина для обозначения фазы чего-то в конкретном подходящем случае представляется использованием ad hoc. Допущение такого рода сорталий поставит под угрозу само понятие сорталии, поскольку предельные сорталии изначально вводились как такие понятия, которые должны описывать объект в настоящем времени с точки зрения всей длительности его существования, а не как понятия, которые иногда работают таким образом, а иногда нет. Если бы для сорталии наподобие «стилета» иногда были бы предельными сорталиями, а иногда фазовыми, то неясно, чем подобное выражение отличалось бы от выражения вроде «коричневая вещь», которое может характеризовать, а может и не характеризовать нечто на всей длительности его существования. Но для того, чтобы понятие сорталии могло играть какую-то формальную роль, требуется, чтобы между сорталиями, фазовыми или предельными, и выражениями вроде «коричневая вещь» проводилось четкое различие.

Более того, отсутствие сорталий ad hoc еще более важно для значимости формального доказательства того, что нет относительного тождества. В логике и при применении Закона Лейбница «a есть F» обычно эквивалентно «a было, есть или будет F», иначе Закон Лейбница был бы неприменим к таким случайным свойствам как «быть коричневым». Таким же образом работают фазовые сорталии: человек есть, был или будет младенцем. Аргумент против относительного тождества основан на том доводе, что если мы допускаем относительное тождество, то из этого следует противоречие: мы получим ситуацию, в которой a есть G, a = b и b не есть G. Для того, чтобы это было противоречием, выражение «быть G» должно быть унивокальным в обоих случаях: либо оно означает «было, есть или будет G», либо «есть G в любой момент времени». Ведь в суждении «a есть, было или будет G, a = b и b не есть G в каждый момент времени» нет противоречия. И если кто-то при рассмотрении противоречия будет полагать, что одна из сорталий фазовая и, таким образом, подпадает под рубрику «есть, был или будет», а другая — предельная, которая применима ко всем моментам времени, то никакого противоречия не возникнет. Все случаи предположительного относительного тождества можно примерить с Законом Лейбница, если признать, что одна из сорталий в данном случае используется как фазовая.

Другой возможный ответ состоит в утверждении того, что трость-стилет — это не один объект, а два объекта, делящие между собой часть своей материи. Таким образом вводится категория того, что можно назвать сиамскими объектами. Можно, однако, возразить, что допущение такого рода сущностей ставит под сомнение противостояние Уиггинса и тех, кто, как Айерс, полагает, что понятие реидентификации объектов более общее (по крайней мере часто так бывает), чем сортальные понятия; речь идет о чем-то вроде материальных тел. Чтобы понять, как такое возможно, нам нужно разобраться в основаниях теории Айерса.

Тот факт, что сорталии, похоже, не следуют тому порядку, который предписывает им Уиггинс, может рассматриваться как подтверждение точки зрения, что субстанции могут индивидуализироваться под более общими понятиями, такими как «то же материальное тело» или «та же вещь» [Ayers 1991a]. С этой точки зрения, сцепление материи — это то, что характеризует парадигмальные физические вещи. Уиггинс считает эти идеи слишком общими, чтобы они были адекватны сами по себе. Такое понятие не может быть «понято иначе, как определяемое, среди определений которого есть “собака”, “лошадь”, “мяч” [и т.д.]» [Wiggins 1997, 417–18]. Айерс, в свою очередь, полагает, что Уиггинс слишком свободно толкует понятие тела, потому что он (Уиггинс) расценивает в качестве «терминов, обозначающих куски вещества» все: от брусков мыла и пачек масла до бассейнов воды и горшков жаркого [Ayers 1991b, 229–30]. Другими словами, Уиггинс несерьезно относится к сцепленности настоящих тел, с легкостью смешивая их с более аморфными массами материи. Естественно приходит на ум соображение, что мы можем реидентифицировать физические тела среднего размера, у которых есть достаточно стабильные свойства, независимо от того, есть ли у нас хоть какой-то интересный сортальный термин, под который они попадают. Это не означает, что их можно реидентифицировать в рамках исключительно видовых понятий тела или физической вещи, если у них нет существенных континуальных свойств.

То, что это может стать серьезным возражением против точки зрения Уиггинса, можно увидеть, если рассмотреть понятие сиамских объектов, каковое рассмотрение кажется необходимым для решения класса проблем, наподобие проблемы с тростью-стилетом. Материальную массу, которая вмещает и стилет, и трость, можно идентифицировать независимо от них обоих. Если бы это было не так, трудно понять, как можно было бы ошибиться и принять их за одну вещь. Сочетания, которые формируются сиамскими объектами, хорошо идентифицируются, и все же такие сущности сами по себе, предположительно, не попадают ни под какую сорталию.

По вопросам об онтологическом статусе сложных тел и «массах материи» (используя выражение Локка) ведутся активные дискуссии, мы вернемся к ним ниже.

3.3.2 «Есть» конституирования

В некоторое время статуя и кусок глины занимают одно и то же место. Каково их отношение друг к другу? По-видимому, есть следующие варианты: (i) они идентичны, (ii) они не идентичны, но глина конституирует статую. Вариант (i) приходится исключить, потому что у них разные условия идентичности. Вариант (ii) многим философам кажется естественным решением проблемы, но он тоже сталкивается с трудностями. Во-первых, у него есть тот интуитивный недостаток, что два твердых физических объекта совмещаются в одном месте. Каждый из них весит, например, десять фунтов, хотя в сумме они весят тоже десять фунтов. Может показаться естественным полагать (и раньше это было глубоко укорененной максимой), что в одно время в одном месте может находиться только одна твердая физическая вещь. Кто-то, будучи под впечатлением от идеи, что два тела не могут быть в одном и том же месте в одно и то же время, мог бы решить, что гораздо естественнее говорить о двух разных способах концептуализации присутствия материи в определенной точке, чем о двух материальных вещах. В таком случае можно легко понять, почему два десятифунтовых объекта, сложенных вместе, не составляют одного двадцатифунтового.

Во-вторых, терминология конституирования лучше подходит для случаев, когда ситуация описывается разными способами. Естественно утверждать, что статуя сделана из глины или даже из куска глины. Но представьте, что некто описывает глину более точно, в терминах отдельных атомов в определенной конфигурации. Строго говоря, в рамках модальной аргументации, это организованное собрание атомов и статуя различаются. Статуя могла бы быть сделана из собрания атомов, включающего хотя бы некоторые другие атомы, но нечто, определяемое как то, что содержит только эти атомы, не могло бы. Такая сущность — атомы A₁…A_n в определенной пространственной конфигурации S — не представляется таким уж естественным видом объектов, но это реальное тело, то есть такое, каким не является нечто произвольное, скажем составленное из половины этого стола и двух пальцев на левой ноге президента Буша. Такое собрание атомов с такой структурой есть нечто, что при исследовании было бы обнаружено в действительности. И хотя естественно утверждать, что статуя конституируется атомами, менее естественно говорить, что атомы и их структура, взятые вместе, — это то, из чего она сделана: скорее естественно было бы сказать, что это то, что она есть. Есть соблазн утверждать, что атомы и их структура вместе составляют, если использовать аристотелевские термины, материю и форму и, таким образом, суть цельный индивид.

Все эти темы чрезвычайно противоречивы, и разным философам свойственны разные интуиции (например, см. [Rea 1997]). Но если кто-то придет к выводу, что статуя и кусок глины не идентичны друг другу и не находятся в отношениях конституирования, что еще остается? Одна из стратегий — это принять понятие тела или материального объекта в качестве базового. В следующем параграфе мы сравним этот вариант с другими.

3.3.3 Возможное примирение позиций Уиггинса и Айерса

Как мы уже видели, для Уиггинса понятие тела всегда является видовым и никогда не достаточным, если взять его само по себе, для обеспечения идентификации, для которой требуется наполнение в виде обращения к более определенным сорталиям, как «собака» или «стол». Назовем это «сортализмом».

С другой стороны, для Айерса понятие связанного единого тела или материального объекта — это понятие, базовое для индивидуации объектов; оно уже предполагается сортальными понятиями. Понятия собаки и стола только потому и могут использоваться для индивидуации объектов, что собаки и столы представляют собой единые объекты. Назовем это «соматизмом».

В параграфе 3.3.1 мы вкратце показали, почему Уиггинс и Айерс думают так. Хотя позиция ван Инвагена отличается от обеих, его основания для того, чтобы полагать, что понятие сложного тела само по себе неадекватно, согласуются с утверждением Уиггинса, что эта идея, чтобы она могла сама по себе функционировать, нуждается в дальнейшем определении. Ван Инваген, таким образом, находится в более остром противостоянии с Айерсом. (Краткое обсуждение аргументации ван Инвагена представлено ниже, в параграфе 3.4.)

Как можно выбрать между сортализмом и соматизмом? Их противостояние кажется трудноразрешимым. Но весьма возможно, что примирительный компромисс между ними удастся найти. В метафизическом плане в таком компромиссе преимущество отдается соматистам, но он, похоже, дает сорталистам все, что им нужно. Принцип компромисса таков: формальный аргумент Уиггинса корректен и, следовательно, необходимо истинно, что относительное тождество невозможно. Но то, что термины, которые можно подставить на место F в этом формальном доказательстве, — это в основном (но не всегда) сорталии аристотелианского типа, является лишь контингентной истиной. На место F можно подставить что угодно, лишь бы оно обозначало объект как единое тело.

Возьмем формулу Уиггинса a =_F b, где под F подразумевается материальный объект (а не Бог, дух и т.п.). Тогда нижеперечисленные тезисы можно вполне приемлемо защищать:

1. Для каждого идентифицируемого и реидентифицируемого объекта должен быть некоторый предикат F, который применим к нему в форме настоящего времени на всей длительности его существования и который в силу своего значения обозначает объект как единое физическое целое.

2. Все естественные предельные сорталии обозначают единые физические тела способом, описанным в (1), и поэтому подходят для подстановки на место F. Логически возможно, однако, что могло бы быть иначе (логически возможно, что могли бы быть естественные сорталии, которые функционировали бы как «трость-стилет»), и то, что они работают по этой модели и не похожи на сорталии типа «трость-стилет», — это существенный факт о нашем мире и о любом мире с законами природы, похожими на законы нашего мира.

3. Искусственные сорталии обычно обозначают отдельные единые тела (таковы «стилет» и «трость» в обычных случаях), хотя исключения (как в случае с тростью-стилетом, рассмотренном выше) более часты и менее фантастичны, чем в естественных случаях.

4. Есть приемлемые кандидаты на подстановку на место F, которые в нормальных условиях не считались бы сорталиями, но только с добавлением понятий вроде «кусок», «брикет», «кусок вещества». В некоторых таких случаях вообще никакая сорталия неприменима.

5. «(Единое) тело» всегда может взять на себя функцию F, потому что остальные, более точные термины работают только потому, что вещи, которые они обозначают, — это единые тела. Само по себе выражение «то же тело» не слишком полезно для объяснения.

Совместимость этой теории с тем фактом, что большинство утверждений тождества могут быть выражены через сорталии, но при этом есть и случаи (такие как «кусок чего-то», «брикет чего-то»), в которых это не так, составляет ее преимущество. Она также не нуждается в «есть» конституирования для установления связи между сорталиями и партикуляриями, как «кусок» или «слиток», а только в вещественных терминах, наподобие «глины» или «золота». Случаи, когда кусок материи и сортально индивидуализированный объект не совпадают, — это проблематичные примеры с артефактами, в которых сортальное обозначение артефакта не годится для подстановки на место F, тогда как выражение «кусок чего-то» годится. Таким образом можно избежать необходимости признавать наличие двух материальных объектов в одном месте.

 

3.4 Современный гилеморфизм

Начиная примерно с 1990-х годов, разворачивается дискуссия, касающаяся того же, что и спор Уиггинса и Айерса, но проистекающая из другого источника. Она преподносится как возрождение аристотелианского гилеморфизма в широком смысле, но происходит главным образом из диспутов в области мереологии.

Дэвид Льюис, как известно, вынес на обсуждение концепцию неограниченного комбинирования: любая комбинация вещей в мире составляет еще одну вещь (например, [Lewis 1986, 211]). Так, моя левая ступня и любой камень на дне моря составляют объект, хотя и не представляющий никакого описательного или объяснительного интереса. В противоположном углу находится Питер ван Инваген [van Inwagen 1990], который отрицает, что в принципе есть такая вещь, как соединение, по крайней мере для неодушевленных материальных объектов.

Главный аргумент ван Инвагена состоит в том, что необходимые и достаточные (в особенности достаточные) условия для такого типа сцепления, которое, как предполагается, собирает части в комплексы, не могут быть даны. Ни один из стандартных кандидатов на эту роль — соприкосновение, зацепление, слипание, сплавление или их комбинация — недостаточен. Для каждого случая есть контрпримеры, так что понятие не может быть удовлетворительно определено. Предлагаются утонченные и интересные аргументы. Можно спросить, уделяет ли ван Инваген достаточное внимание возможности задействовать ту линию рассуждений, которую использует Патнэм в отношении естественных видов? В этом случае фиксируются общепризнанные парадигмальные примеры неживых комплексов и заявляется, что требуемое сцепление — это именно то связывание, которое имеет место в этих случаях, каким бы оно ни было. Неправдоподобно, чтобы не было в разумной степени точного научного учения о том, как связываются атомы. Тем не менее мереологический нигилизм ван Инвагена останавливается у определенной черты, а именно: он считает, что он сам, будучи сложным материальным объектом, действительно существует. Так что организмы существуют.

Нежелание ван Инвагена распространять этот нигилизм на себя самого (в отличие от раннего Англера [Unger 1975]) привело других философов к мысли, что теорию ограниченного комбинирования можно построить на основании того, что есть вещи определенного рода (а именно, обладающие определенного рода структурой), а эта идея напоминает аристотелевское понятие формы и его доктрину гилеморфизма. Среди философов, избравших этот путь, Файн [Fine 1999, 2010], Джонстон [Johnston 2006], Лоу [Lowe 2011], Кослицки [Koslicki 2008], Ри [Rea 2011] и Яворски [Jaworski 2011, 2012]. Трудно предоставить компактное изложение позиций этих философов, потому что обща им всем, похоже, только вера в определенную форму ограниченного комбинирования и ожидание, что аристотелевское название «гилеморфизм» придаст их теориям родовитости. Для освещения точки зрения современного гилеморфизма я здесь собираюсь использовать такую стратегию: я начну с примеров из Яворски или Джонстона, затем укажу основные проблемы, свойственные теориям этого типа, и проиллюстрирую их, как это делает Мармодоро [Marmodoro 2013], у которой мы можем найти хороший разбор позиций Лоу, Кослицки и Ри.

Если и есть одно понятие, которому отводится особая роль в обосновании ограничения комбинирования, то это, наверное, понятие структуры. Яворски, по-видимому, использует это понятие наиболее прямолинейно. Он и Ри используют один и тот же пример: если спрессовать человека в машине или упаковать в водонепроницаемую сумку, то материя останется той же, но человек исчезнет, потому что структура будет разрушена. Структура, следовательно, — это реальный и существенный элемент многих или большинства сложных объектов. Он объясняет свою теорию таким образом:

Гилеморфизм утверждает… что структура — это базовая онтологическая и объяснительная категория. [Jaworski 2011, 169]

Структура — это также базовый объяснительный принцип, объясняющий, почему представители того или иного вида могут демонстрировать то поведение, которое они демонстрируют. Именно потому, что люди так организованы, они могут, например, говорить, учиться, производить действия, которые отличают их от других живых и неживых существ. [Jaworski 2011, 172]

Я полагаю, что все гилеморфисты согласятся с этими положениями, но каждый будет по-своему развивать свою теорию, и свести их вместе не так просто. Ядро теории Джонстона таково:

Утверждение подлинных частей и принципа единства вещи… принимает следующую каноническую форму:

Для … (здесь указывается вещь) быть — это для … (здесь перечисляются части) обладать свойством или находиться в отношении … (здесь указывается принцип единства).

Например: «Для молекулы соляной кислоты быть — это для положительно заряженного иона водорода и отрицательно заряженного иона хлора быть связанными»… Идея, что для каждой сложной вещи есть подобное каноническое утверждение, истинное в отношении нее, может справедливо быть названа гилеморфизмом. Ведь эта идея состоит в том, что каждая сложная вещь допускает реальное определение или утверждение о ее сущности, отсылающее к ее материи, понимаемой как части или компоненты, и ее форме, понимаемой как принцип единства. [Johnston 2006, 658]

Но понятие принципа единства у Джонстона оказывается столь плодовитым, что его теория почти что сливается с теорией Льюиса:

Представим несметное число способов, которыми можно сконструировать мнимые цельные вещи из элементов, гравитационно связанных друг с другом. Будут ли они все настоящими цельными вещами? Принимая гилеморфизм, вряд ли можно продолжать успешно настаивать на том, что не все они цельные вещи, хотя очень немногие из них будут материальными объектами или устойчивыми физическими системами… Цельная вещь, состоящая из ваших очков и Плутона, слишком далеко отстоит от парадигмы [нормального физического объекта] в отношении компактности и максимальности, чтобы считаться настоящей цельной вещью в обыденном смысле слова. Но полностью, всецело и по-настоящему истинно, что это цельная вещь. [Johnston 2006, 697]

Можно спросить, позволяет ли такой концептуальный аппарат сохранить то, что мы хотели бы сохранить от обыденного понятия соединения?

Общее возражение к позиции гилеморфистов может быть сформулировано так. Современные гилеморфисты не претендуют на то, чтобы интерпретировать Аристотеля; они лишь вдохновляются его понятием формы. Поэтому бессмысленно спорить с ними, просто указывая на то, что они интерпретируют Аристотеля ненаучно. Тем не менее, если они совсем не поняли то, как у него используется понятие формы, то было бы нелишним это отметить, потому что, если это так, это может быть признаком того, что они претендуют на решение проблемы соединения, которого у них нет. Скептик в отношении их претензий на решение проблемы может начать с указания на то, что все современные философы отрицают «традиционное» аристотелевское представление, что форма играет роль действующей причины, привнося настоящее различие в то, как ведет себя ее материя. Это отрицается потому, что всем важно, чтобы их теории согласовывались с физической замкнутостью мира. В то же время они, похоже, придают сложным вещам полный онтологический вес и каузальную действенность.

Яворски очень четко заявляет, что он каузальный плюралист и что структурный уровень ни в коей мере не эпифеноменален и не является лишь логической конструкцией из низкоуровневых свойств (см. [Jaworski 2011, 174]). Но можно поинтересоваться, совместимо ли такое утверждение с принятием возможности физической замкнутости мира. Принятие такой замкнутости неизбежно влечет за собой вопросы относительно утверждений о каузальности форм, структур и, следовательно, об их онтологической весомости. При этом важность объяснения на уровне сложных структур не оспаривается, но не представляет ли это собой способ концептуализации фундаментального уровня, к которому у нас нет нормального доступа, — это другой вопрос. Джонстон поднимает его [Johnston 2006, 660–62], но оставляет нерешенным. Яровски настаивает на каузальном плюрализме, но признает, что «все силы действуют на фундаментальном физическом уровне». Этим замечанием, похоже, допускается, что мы в действительности имеем дело с плюрализмом в объяснении, с причинностью, включенной в область объяснения, но простые силы при этом остаются исключительно физическими. Джонстон всячески пытается отрицать то, что объяснение — это субъективный или психологический феномен, но допущение этого не перемещает объяснение в мир в том смысле, в котором силы действительно производят вещи в мире; оно лишь дает ему объективность суждений или теорий в платоновском смысле.

Похоже, современный гилеморфизм сталкивается с дилеммой. Выдвинем такой аргумент:

1. Понятие структуры существенно для всех или большинства естественных наук.

2. Если что-то существенно для корректного объяснения или понимания, это стоит рассматривать реалистически.

следовательно

3. В мире есть реальные структуры.

Но верно и следующее:

4. Чтобы понятие структуры можно было применять, достаточно, чтобы элементы были расположены в мире определенным образом, и это расположение можно описать без использования понятия структуры. Это можно сделать, указав место каждого элемента в пространстве и времени и их каузальное влияние друг на друга.

Если (4) верно, то, хотя понятия структур хорошо укоренены в реальности, похоже, структуры не являются частью базового устройства мира. В действительности, это тот же вопрос, что и о принципе исключения Кима: применим ли он к специальным наукам? То есть если физика предоставляет достаточное каузальное объяснение расположения всех частей материи, не являются ли все остальные науки лишь эвристиками, будучи при этом эпифеноменальными? (См. [Kim 2005] и [Robinson 2014]). По-видимому, статус формы и структуры не может быть решен в современном контексте без ответа на вопрос об исключении.

Анна Мармодоро [Marmodoro 2013] считает, что современные гилеморфисты совершенно неправильно поняли Аристотеля, что связано с их вниманием к единству и, следовательно, к реальности составных объектов. Она утверждает, с серьезной опорой на тексты, что форма — это не структура, потому что она не есть комбинация частей. Сущность формы — это ее единство, и ее единство существенно зависит от того факта, что материя, которая его образует, лишается своей прежней тождественности. В случае же со структурой, состоящей из частей, их тождество, наоборот, не пропадает; части просто организуются определенным образом.

Согласно этой интерпретации, Аристотель должен отрицать ядро тезиса (4), а именно, что поведение сложных объектов с необходимостью следует из каузальных сил элементов и их положения в пространстве; это «восходящий» атомистический принцип, и он предполагает, что части сохраняют свою тождественность в сложных объектах. Но без этой ключевой идеи в (4) непонятно, как возможна «физическая замкнутость», потому что, если атомы не сохраняют тождество, как может сохраниться номическая структура, которая на них опирается?

Таким образом, между двумя принципами, которые современный гилеморфизм хотел бы сохранить, похоже, есть напряженность; а именно: между ролью формы как творца подлинного неконвенционального единства составных объектов и готовностью принять современное убеждение в физической замкнутости мира.

 

3.5 Субстанция и телеология

Для Аристотеля важной была еще одна характеристика субстанции, которую мы пока не затронули. Это связь между субстанцией и телеологией: то есть понятие того, что есть нечто, внутренне связано с его естественной целью, предназначением или функцией. Для современного ума ассоциация с телеологией не является естественной. Уиггинс, например, говорит, что «для Аристотеля было и возможно, и полезно отдалить [свою теорию субстанции] от своих представлений о целевых причинах…» [Wiggins 2001, 80]. Считалось, что интерес к телеологии тесно и в первую очередь связан с аристотелевской теологией или с идеей, что предназначение естественным объектам дается божественным замыслом или интеллектом. Тем не менее аристотелианец вряд ли может легко порвать с телеологией. Телеология отличает живых существ, которые действуют ради целей и у которых есть органы со своими функциями, от кусков глины и камней, и именно первые являются парадигмальными субстанциями для аристотелианцев. Не случайно, таким образом, что именно артефакты, которые в основном определяются по своей функции, чаще всего приводятся в качестве примеров (если не парадигмальных случаев) субстанций. Таким образом, мы сталкиваемся с нарастающим противоречием. С одной стороны, куски глины и камни — это хорошие парадигмальные примеры для нашего понятия естественных устойчивых объектов. Но это плохие примеры объектов, у которых есть цель или предназначение. Артефакты — это хорошие примеры вещей, у которых есть цель, и они достаточно устойчивы, но не являются естественными объектами. Живые существа ближе всего подходят к тому, чтобы объединить в себе лучшее из двух этих миров. Они естественны и устойчивы, и у них есть цели, то есть естественные намерения в их поведении. (Хотя, с современной точки зрения, у них нет конечного предназначения, как у артефактов: нож предназначен для резки, но собака ни для чего не предназначена, хотя у нее есть много преходящих целей.)

Этот телеологический подход к субстанции может быть выражен так:

viii. Субстанции в определенной системе — это те сущности, которые являются ключевыми для рассмотрения этой системы в телеологической или дизайнерской перспективе. «Ключевой» в данном случае означает, что другие вещи существуют или для того, чтобы составлять их, или предоставлять контекст для их действий.

Напряженность между телеологическим признаком субстанциальности и другими, уже рассмотренными нами, может привести нас как полезному различению описательной онтологической первичности и телеологической онтологической первичности. Первую интересует исключительно описательная теория того, что существует, и, соответственно, с ее точки зрения субстанциями считаются те сущности, которые описательная наука признает базовыми. С точки зрения второй субстанциями считаются те вещи, которые расцениваются как фундаментальные в силу своей роли или функции, исполняемой в мире. Это различие наиболее ясно в случае с артефактами. Артефакт состоит из своих частей, и в определенном смысле они более базовые, чем артефакт, потому что они его составляют. Но если бы не было артефактов подходящего вида, эти части никогда не существовали бы: если бы не было автомобилей, то не было бы ни рулей, ни педалей газа. Так, подобно омертвевшему пальцу, приводимому в пример Аристотелем (Метафизика 1035b 23–5), такие вещи не будут считаться субстанциями. Но неверно, что части не существовали бы без целого, если сводить части к естественным элементам и атомам, составляющим артефакт. В таком случае обнаруживается конфликт между описательным и телеологическим критериями, касающийся того, что расценивать как базовое. Именно для преодоления этого конфликта Аристотель отрицал атомизм, утверждая, что нет подлинных сущностей, а есть только вещества, которые были бы более базовыми, чем те, которые он хотел рассматривать как субстанции согласно критерию телеологической значимости. Он избежал необходимости решать проблему того, что один класс вещей является базовым или субстанциален с описательной точки зрения (а именно: атомы, из которых все состоит), а другой класс вещей (наши повседневные макроскопические объекты) — это субстанции по критерию телеологической значимости. Поскольку материя — это вещество, а не индивиды, телеологически значимые объекты также являются описательно базовыми, потому что то, из чего они сделаны, — это вообще не объекты.

Возможно такое рассуждение: согласовать атомизм с признанием значимых для нас вещей субстанциями можно, только если рассматривать атомы как нечто такое, что существует, только чтобы составлять эти самые объекты. Так бы было, если бы Бог создал атомы такими, чтобы сконструировать из них макроскопические объекты, так же как мы создаем части артефактов только ради самих артефактов. Можно попытаться показать, что тот же результат достижим и без привлечения теизма, если в природе есть нередуцируемая телеология, которая придает значение всему остальному. Томас Нагель в работе [Nagel 2012] либо занимает эту позицию, либо очень близко к ней подходит.

 

4. Заключение

Все нерелятивистские философские системы допускают субстанции в наиболее общем смысле этого слова: это значит только признавать, что в этих системах есть некоторые фундаментальные сущности. Большинство философов, если не все, признают, что мы не можем действовать без использования субстанциальных понятий в более узком смысле, потому что понятие устойчивой партикулярии или индивидуальной субстанции существенно важно для придания смысла миру, в котором мы живем. Но остаются по крайней мере три противоречивых момента. Во-первых, спорят о том, какого рода понятия должны нами использоваться для описания этих устойчивых вещей: следует ли обратиться к богатому разнообразию понятий традиционных, «аристотелианских» субстанций, или же достаточно идентификации вещей тем или иным способом просто как физических тел с какими-то характеристиками? Во-вторых, остается неясным, в какой мере наши субстанциальные понятия должны отражать компонент реальности (реальный или воображаемый), который превосходит связки свойств, составляющих его постигаемые аспекты. В-третьих, непроясненность связи между тем, что вещь есть, и тем, что она делает, оставляет нерешенным ответ на вопрос о степени взаимной зависимости между субстанциальными понятиями и понятиями цели и целевой причинности.

 

Библиография

• Aristotle, 1963. Categories and De Interpretatione, (Clarendon Aristotle Series), translation and notes, J. Ackrill, Oxford: Clarendon Press. Цитируется по русскому изданию: Аристотель. Категории // Аристотель. Сочинения в четырех томах. Т. 2. — М.: Мысль, 1978. С. 51–90.
• –––, 1984. The Complete Works of Aristotle: the revised Oxford translation, in 2 vols, ed. J. Barnes, Princeton: Princeton University Press.
• –––, 1994. Metaphysics, Books Z and H, translation and commentary, D. Bostock, Clarendon Aristotle Series, Oxford: Clarendon Press. Цитируется по русскому изданию: Аристотель. Метафизика // Аристотель. Сочинения в четырех томах. Т. 1. — М., «Мысль», 1976. С. 63–448.
• Armstrong, D. M., 1978. Nominalism and Realism: Universals and Scientific Realism, vol.1, Cambridge: Cambridge University Press.
• –––, 1989. Universals: an Opinionated Introduction, Boulder: Westview Press.
• Ayers, M., 1974. “Individuals without sortals”, Canadian Journal of Philosophy, 4: 113–48.
• –––, 1975. “The ideas of power and substance in Locke's philosophy”, Philosophical Quarterly, 25: 1–27. Reprinted in I. C. Tipton, ed., Locke on Human Understanding, Oxford: Oxford University Press, 1977, 77–104.
• –––, 1991a. “Substance: prolegomena to a realist theory of identity”, The Journal of Philosophy, 88: 69–90.
• –––, 1991b. Locke, vol 2, Part I “Substance and mode”, London: Routledge.
• –––, 1994. “The foundations of knowledge and the logic of substance: the structure of Locke's general philosophy”, in his Locke's Philosophy: Content and Context, Oxford: Clarendon Press, 49–73. Reprinted in Chappell (1998), 24–47.
• Barnes, J., 1987. Early Greek Philosophy, Harmondsworth: Penguin Books.
• Bennett, J., 1966. Kant's Analytic, Cambridge: Cambridge University Press.
• –––, 1971. Locke, Berkeley, Hume, Oxford: Oxford University Press.
• –––, 1987. “Substratum”, History of Philosophy quarterly, 4: 197–215. Reprinted in Chappell (1998), 129–48.
• Chappell, V. (ed.), 1998. Locke, Oxford: Oxford University Press.
• Chisholm, R., 1969. “The observability of the self”, Philosophy and Phenomenological Research, 31: 7–21. Reprinted in Self-Knowledge, ed. Q. Cassam, Oxford: Oxford University Press, 1994.
• Crane, T. and Farkas, K. (eds.), 2004. Metaphysics: a guide and anthology, Oxford: Oxford University Press. (Part II, “Being”, is especially relevant.)
• Descartes, R., 1985. The Philosophical Writings of Descartes, trans. J. Cottingham, R. Stoothoff, D. Murdoch, Cambridge: Cambridge University Press.
• Fine, G., 1993. On Ideas: Aristotle's Criticism of Plato's Theory of Forms, Oxford: Clarendon Press.
• Fine, K., 1999. “Things and their parts”, Midwest Studies in Philosophy, 23: 61–74.
• –––, 2010. “Towards a theory of part”, Journal of Philosophy, 107: 559–89.
• Flemming, N., 1987. “On Leibniz on subject and substance”, The Philosophical Review, 96: 69–95. Reprinted in Woolhouse (1994), 104–27.
• Gill, M. L., 1989. Aristotle on Substance, Princeton: Princeton University Press.
• Gotthelf, A., 1987. “Aristotle's conception of final causality”, in A. Gotthelf and J. G. Lennox edd., Philosophical Issues in Aristotle's Biology, Cambridge: Cambridge University Press, 204–42.
• Graham, D. W., 1987. Aristotle's Two Systems, Oxford: Clarendon Press.
• Hawley, K., 2001. How Things Persist, Oxford: Oxford University Press.
• Hoffman, J. and Rosenkranz, G. S., 1994. Substance Among Other Categories, Cambridge: Cambridge University Press.
• –––, 1997. Substance: Its Nature and Existence, London: Routledge.
• Hume, D., 1978. A Treatise of Human Nature, ed. P. H. Nidditch, Oxford: Clarendon Press. Цитируется по русскому изданию: Юм Д. Трактат о человеческой природе // Д. Юм. Сочинения в 2 т. Т. І. — М.: Мысль, 1996. С. 53–655.
• Irwin, T., 1988. Aristotle's First Principles, Oxford: Clarendon Press.
• Jaworski, W., 2011. Philosophy of Mind: a comprehensive introduction, Malden, MA: Wiley–Blackwell.
• –––, 2012. “Powers, structures and minds”, in Powers and Capacities in Philosophy: the New Aristotelianism, eds. R. Groff and J. Greco, London: Routledge, 145–70.
• Johnston, M., 2006. “Hylomorphism”, Journal of Philosophy, 103: 652–98.
• Kant, I., 1963. The Critique of Pure Reason, trans. N. Kemp-Smith, London: Macmillan.
• Kim, J., 2005. Physicalism, or Something Near Enough, Princeton: Princeton University Press.
• Koslicki, K., 2008. The Structure of Objects, Oxford: Oxford University Press.
• Kripke, S., 1980. Naming and Necessity, Blackwell, Oxford.
• Lagerlund, H., 2012. “Material substance”, in The Oxford Handbook of Medieval Philosophy, ed. J. Marenbon, Oxford University Press, Oxford, 468–85.
• Laycock, H., 2006. Words Without Objects: semantics, ontology and logic for non-singularity, Oxford: Oxford University Press.
• Leibniz, G. W., 1998. Philosophical Texts, Trans. and edd. R. S. Woolhouse and R. Francks, Oxford: Oxford University Press. Цитируется по русскому изданию: Лейбниц Г.-B. Сочинения в четырех томах: Т. I. — М.: Мысль, 1982.
• Lewis, D., 1986. On the Plurality of Worlds, Oxford: Blackwell.
• Lloyd, A. C., 1981. Form and Universal in Aristotle, Liverpool: Francis Cairns.
• Locke, J., 1997. An Essay Concerning Human Understanding, ed. R. Woolhouse, London: Penguin Books. Цитируется по русскому изданию: Локк Дж. Опыт о человеческом разумении // Дж. Локк. Сочинения в 3-х т.: Т. 1.— М.: Мысль, 1985.
• Lowe, J., 1998. The Possibility of Metaphysics: substance, identity and time, Oxford: Clarendon Press.
• –––, 2006. The Four-Category Ontology: a metaphysical foundation for natural science, Oxford: Clarendon Press.
• –––, 2011. “A neo-Aristotelian substance ontology: neither relational nor constituent”, in Contemporary Aristotelian Metaphysics ed. Tuomas Tahko, Cambridge: Cambridge University Press.
• Mackie, P., 2000. Review of Hoffman and Rosenkranz (1994), Mind, 109: 149–152.
• Marmodoro, A., 2013. “Aristotle's hylomorphism without reconditioning”, Philosophical Inquiry, 37: 5-22.
• Mittelstrass, J., 1981. “Substance and its concept in Leibniz”, Studia Leibniziana, 9: 141–57. Reprinted in Woolhouse (1994), 57–69.
• Nagel, E., 1961. The Structure of Science, London: Routledge.
• Nagel, T., 2012. Mind and Cosmos, Oxford and New York: Oxford University Press.
• Nussbaum, M. (tr. and ed.), 1978. Aristotle: De Motu Animalium, Princeton: Princeton University Press.
• –––, 1984. “Aristotelian dualism: reply to Howard Robinson”, Oxford Studies in Ancient Philosophy, 2: 197–207.
• Owens, J., 1951. The Doctrine of Being in the Aristotelian Metaphysics, Toronto: Pontifical Institute.
• Paul, L., 2002. “Logical parts”, Noûs, 36: 578–96.
• Putnam, H., 1975. “The meaning of “meaning””, in his Mind, Language and Reality, Cambridge: Cambridge University Press, 215–71.
• Rea, M., 2011. “Hylomorphism reconditioned”, Philosophical Perspectives, 25: 341-58.
• Rea, M. (ed.), 1997. Material Constitution, Lanham, MD: Rowman and Littlefield.
• Robinson, H., 1983. “Aristotelian dualism”, Oxford Studies in Ancient Philosophy, 1: 124–44.
• –––, 2014. “Naturalism and the unaviodability of the Cartesian perspective”, in A. Lavazza and H. Robinson (eds.), Contemporary Dualism, London, Routledge.
• Russell, B., 1900. The Philosophy of Leibniz, London: George Allen and Unwin, (Ch. 3: The Conception of substance).
• Scaltsas, T., Charles, D., and Gill, M. L. (eds.), 1994. Unity, Identity and Explanation in Aristotle's Metaphysics, Oxford: Clarendon Press.
• Sider, T., 2001. Four Dimensionalism, Oxford, Oxford University Press.
• Spinoza, B., 1985. Collected Works, ed. E. Curley, Princeton: Princeton University Press.
• Strawson, P. F., 1959. Individuals, London: Methuen.
• –––, 1966. The Bounds of Sense, London: Methuen.
• Unger, P., 1975. Ignorance: A Case for Scepticism, Oxford: Oxford University Press.
• van Inwagen, P., 1990. Material Beings, Ithaca and London: Cornell University Press.
• Wiggins, D., 1967. Identity and Spatio-Temporal Continuity, Oxford: Blackwell.
• –––, 1980. Sameness and Substance, Oxford: Blackwell.
• –––, 1997. “Sortal concepts: a reply to Xu”, Mind and Language, 12: 413–21.
• –––, 1998. “Substance”, in Philosophy 1: a Guide Through the Subject, ed. A. C. Grayling, Oxford: Oxford University Press, 214–49.
• –––, 2001. Sameness and Substance Renewed, Cambridge: Cambridge University Press.
• Woods, M., 1991. “Universals and particular forms in Aristotle's Metaphysics”, in H. Blumenthal and H. Robinson, edd. Aristotle and the Later Tradition, Oxford Studies in Ancient Philosophy(Supplementary Volume), 41–56.
• Woolhouse, R., 1982. “The nature of an individual substance”, in Leibniz: Critical and Interpretative Essays, ed. M. Hooker, Minneapolis: University of Minnesota Press, 45–64. Reprinted in Woolhouse (1994), 82–104.
• ––– (ed.), 1994. Gottfried Wilhelm Leibniz: Critical Assessments, Vol. 2, London and New York: Routledge.

Перевод А.П. Беседина

 

Примечания

[1] В соответствии с принятой терминологией, термины primary substance (англ.: «первая субстанция») и secondary substance (англ.: «вторая субстанция») переводятся как «первая сущность» и «вторая сущность». — Прим. пер.

[2] Важный для этой статьи и аналитической метафизики в целом английский термин sortal переводится, ввиду отсутствия принятого перевода, словом «сорталия». Sortal concept — «сортальное понятие». — Прим. пер.

 

Как цитировать эту статью

Робинсон, Говард. Субстанция // Стэнфордская философская энциклопедия: переводы избранных статей / под ред. Д.Б. Волкова, В.В. Васильева, М.О. Кедровой. URL=<http://philosophy.ru/substance/>.

Оригинал: Robinson, Howard, "Substance", The Stanford Encyclopedia of Philosophy (Spring 2014 Edition), Edward N. Zalta (ed.), URL = <https://plato.stanford.edu/archives/spr2014/entries/substance/>.